Это конец.
Параша с трудом опустилась в кресло, вытерла платком лоб. Еле выговорила:
– Я-то думала, граф затеял сеансы, чтобы мне скоротать время до родов... Это знак... Чтобы готовиться...
– Я не польстил тебе, Пашенька...
– Это уж точно, Николушка.
Встала с его помощью, подошла к зеркалу.
– Почему не польстил? Здесь, – кивнула в сторону зеркальной глубины, – я лучше, чем на твоем портрете.
Подошла еще ближе к стеклу, вплотную.
– Нет, не лучше. Ты всегда приукрашивал меня, а нынче?..
Аргунов стоял у портрета молча, с опущенной головой.
– Ну пиши, дописывай.
– Если вам не нравится...
– Нет-нет, – оборвала она Аргунова и вдруг закашлялась, придерживая живот руками. – Значит, стал ты настоящим художником, коли соврать не можешь. Я когда пела, случалось такое – будто не по своей воле. И увидел ты то, на что я смотреть боялась.
Снова подошла к портрету, медленно, неохотно.
– Лучше лекаря мне все рассказал, нагадал лучше цыганки. Но ты не во всем прав. Как плохо, как зло изобразил ты Николая Петровича: не живым, а статуей. Бюст на постаменте, но глаза живые и улыбка демоническая. Обвинение ему предъявил за меня? Не он, не он виноват... Судьба у меня такая.
– Повело меня к озлоблению, говоришь? Неудивительно. Любил я тебя, Пашенька, больше жизни. В любви же, сама знаешь, не одно добро.
– Знаю, что не одно. Как ты сказал – «любил»? В прошедшем...
– Буду любить вечно.
– И снова не в настоящем. Настоящего у меня нет, выходит...
Роды всегда ожидаются каждую минуту и все же приходят неожиданно. За две недели перед сроком Прасковья Ивановна уже не поднималась с кушетки.
В тот раз около полудня она попросила всех близких собраться возле нее. Говорила с трудом, задыхаясь.
– Перед причастием в полном сознании хочу дать последние свои распоряжения, ибо, готовясь к событию радостному, готовлюсь и к расставанию нашему.
– Что ты, что ты, Парашенька... Нет, нет, – нестройно пытались возразить ей и граф, и подруги-актрисы.
Сделала знак рукой – «тише!»
– Первые мысли о вас, любезный супруг мой. Зная вас близко и долго, убедилась, что нельзя вам впредь и малое время быть одному. Тоска и томление овладевают вами быстрее, чем вы успеваете с ними справиться. И дабы не связывать вас в сердечном выборе пользой будущего нашего ребенка, прошу принять младенца и поднять его в нежные годы верной подруге моей Тане Шлыковой.
Граф, подайте мне шкатулку. Эти цепи, – приподнялась на подушках, пытаясь надеть на шею тяжелые фамильные драгоценности. – После венчания они ведь мои, верно? Я приняла подарок, от которого раньше отказывалась. Прошу вас, Николай Петрович, продать их, если трудно будет восполнить урон от того, что два села прекратят платить оброк и станут работать на нищих и больных.
Изумрудова! Анна! Не много у меня сережек и колец, но эти вот все не ношены. Обручальное возьму с собой. Остальные... Выбери себе, какое понравится, и по вкусу твоему раздай остальные милым моим подругам по театру. Не плачьте, милые.
Бросилась на колени Анна:
– Виновата я перед тобою, Паша! Прости.
– Знаю. А зла не держу, теперь вовсе не держу. Бог простит.
И снова она обратилась к графу:
– Не плачьте и вы. Эта просьба покажется вам скучной, но... Когда не на что будет опереться в мире, вспомните о ней. Простое и обозримое в сроках и замыслах дело в самой тяжелой жизни подмога. Власть, слава могут предать, оно – нет. Я о странноприимном доме... Мне видеть его не судьба, а вы достройте.
– Передохни, Парашенька...
И снова настиг Парашу жестокий приступ кашля.
Через полчаса отошли воды. Между первыми схватками она причастилась, одела на руку «обручальное» кольцо-талисман, попросила подойти любимых подружек и поцеловать ее.
– А теперь идите. Молитесь, чтобы я благополучно разрешилась от бремени... Ой! Повитуху...
Все расходились на цыпочках.
– Николай Петрович! Вы останьтесь. Дайте руку. Милый... Я боюсь...
А после началась суета, которая обычно бывает при родах. Тазы, кувшины, кипяток, простыни. Параша руками держалась за спинку кровати, с ужасом думая, что не хватит сил напрячься еще раз. В какой-то миг она потеряла сознание, вступив в мир видений, бреда и страха.
Ей привиделась длинная просека в лесу. С одной стороны огромной, страшной птицей тянется к ней одноглазый Потемкин. Манит: «Сюда, сюда, соловушка. Петь хочешь?» Она поет, но видит в самом конце просеки маленькую фигурку графа. Он жалуется на что-то, просит помощи, он погибает. Параша бежит к нему – легконогая, молодая, с крутыми завитками смоляных волос на лбу. Живые деревья хлещут ее, живую, обдавая росой и осыпая белыми лепестками цветущей черемухи. Лес вдруг становится гуще, вот уже ветки держат ее, Параша с трудом преодолевает их сопротивление. Она оборачивается и видит на месте князя Таврического императора Павла с белым шарфом на шее, которым он был задушен. Вместо лица – маска смерти.
Параша с новой силой рванулась вперед, к графу, но деревья вдруг начали падать перед ней, образуя завалы. Обернулась назад – тьма. И впереди темнота. Но впереди во мгле растет точка света, и вот протягивает к ней руки мальчик, сын.
– Приблизьте его! Ближе, Николай Петрович, ближе!
Прасковья Ивановна всматривалась в младенца, который, утонув в кружевах, блаженно чмокал.
– Здоровенький? Благодарю тебя, Господи! Теперь вы не один, граф. Унесите Димитрия, – и она бессильно откинулась на подушки.
К вечеру она уже горела и задыхалась. Снова хлынула горлом кровь, заливая подушки и простыни.
В пуховом платке чуть в сторонке на бархатном канапе с прислоном лежал орущий беспомощный комочек плоти, и никто не обращал па него внимания.
«Умирает графиня...» «Пашенька умирает...» «Скончалась...» Шепот все нарастал, превращаясь в крик.
Мальчик плакал и плакал, пока не устал...
Хотя похороны графини Шереметевой были устроены ее супругом с небывалой пышностью, за гробом шло всего несколько человек. Парашу провожали ее друзья из крепостных музыкантов и актеров, оказавшихся в это время в Петербурге, подруги, с которыми она не разлучалась, братья Аргуновы. Из людей знатных только архитектор Кваренги брел за гробом. И за поминальный стол, рассчитанный на десятки людей, сели немногие. Родственники и друзья графа – в этом случае своим неприсутствием – еще раз сказали покойной: «Нет, ты не наша».
И снова Николай Петрович пытался сгладить, даже свести на нет горькую несправедливость.
Похоронив любимую и Богом данную жену в Александро-Невской лавре рядом со своими родителями, он заказал две одинаковые плиты из розового мрамора с золотом – ей и себе. «Равная, наша, такая же, как я», – ответил он тем, кто обижал ее при жизни и хотел оскорбить в самой смерти.
И этого показалось ему мало. Страдая от того, что при жизни не смог он поставить свою Пашеньку на ту высоту, которой она заслуживала, стремился искупить свою вину с опозданием.
Он считал своим долгом рассказать о высоком чувстве, связывавшем его с ушедшей. Потребность прокричать всему миру о том, о чем он прежде молчал, заставляла его слать письма по всем адресам.
К Варваре, сестре не близкой, но все же родной, граф взывал:
«Пожалей обо мне, истинно я вне себя. Потеря моя невосполнима».
Давних друзей Щербатовых, бывших исключением среди знати и не презиравших его за неравный брак, скорбно извещал граф:
«Зная, как вы любили покойную жену мою, долгом моим почитаю уведомить вас о совершенном моем несчастье. Пожалейте, я все потерял...»
У митрополита Платона и архимандрита Амфилохия, духовника своего, просил несчастный супруг «спасительных наставлений»:
«Душа моя весьма ослабевает».
Как за соломинку хватался Николай Петрович за каждое слово сочувствия, но душевная боль гнала его из дому, где столько счастливых дней было прожито с Парашей.