Готлиб занял денег у ростовщика, ещё верившего ему, заложив для себя Невообразимое, и отбыл в Германию. Из головы не шла позабавившая его тогда фраза Юлиуса, сказанная в числе прочих, относящаяся к де Паскуалли.
— Он был другом Луи Сен-Мартена и Жана Виллермоза, а потому он и есть основатель мартинизма.
Он подпрыгнул, весь отдаваясь этому, с зависанием, до конца оттягивая миг приземления. Вагон второго класса под ним сменился вагоном третьего, женщины — половина с унылыми, половина с настороженными лицами, дети в картузах и бриджах ушли в пределах коробки, по самым мимолётным прикидкам их по четверо на мать, по дюжине на отца. По низам общества всегда проще делать заключения. Географическое единство, в стране масштабов России эта мысль останавливает на себе чуть больше. Подпрыгнул ещё, мгновение-другое, и вокруг был ресторан. Колёса стучали в кофрах, общих с этим помещением. Ручки из латуни и слоновой кости для любой прихоти, вызвать официанта, налить кипятку в заварку, открыть боковой люк на простор, проносящийся сутками, темнеющий и светлеющий поэтапно, но не имеющий ресурса повлиять на буйство огней и движений в этом дансинге, в этом консервном ряду, его непреходящую сатурналию, в обрамлении двух кругов, голодающих и потерявших надежду. Здесь он решил задержаться, подсаживаться ко всем подряд, хлебать пунш золотыми половниками, нюхать антрацит, сидеть на полу под барной стойкой с вытянутыми ногами, вращающимися глазами и млеть от того, что это всем безразлично, что есть ещё место личности в философии, пчёлам в экологии, сладеньким булочкам, «сладеньким булочкам» в системе мира.
После третьего прыжка он ударился о рельсы, прокатился по ним. Глубокая тёмная ночь, пение сверчков, в чёрном воздухе отголоски охоты.
Ехал поездом до Вены, там пересел на состав до Праги, где запасся кое-какими книжками касательно Великих Коэнов и всякого такого. На сельском омнибусе въехал во Франкфурт-на-Майне, оттуда отправившись коляской до Вехтерсбаха. Перебрав в Brasserie [5] и переночевав в канаве на окраине меннонитского кладбища, наутро взял в аренду полуживую клячу и, мучаясь похмельем, духом изо рта, сонливостью и ломотой членов, направился в сторону Гельнхаузена. В город он въехал совершенно опустошённый и разбитый. За заставой позаимствовал с туристического лотка тонкую брошюру, из которой узнал, что в Ханау, помимо занимающих его братьев, родились и другие знаменитости, вроде Генриха Куля, Фридриха Мойшена, Бернхарда Мейера и Франциска Сильвия.
Добиваться желаемого в условиях многозадачности ему было терпимо, хуже, когда ничто не провоцировало трудные решения. Вот он совершает и совершает неординарные поступки, а кому это видно? Когда станут писать о гениях и посредственностях, его и знать не будут, хотелось бы что-то с этим придумать.
На месте, следуя своей звезде, Г. первым делом направился к недавно открытому Denkmal [6] братьям, долго смотрел на их физиономии и многозначительные позы. Потом совершил вояж к дому, большому трёхэтажному зданию с фахверковыми стенами и черепичной крышей, где те родились и некоторое время боялись сказок. Здесь и поныне кто-то жил, странно, но он не оказался превращён в нечто, что имеет определённый суффикс и определённое окончание, например, в глиптотеку. Местоположение значительных сооружений города он почерпнул из той же брошюры, «Hanau am Main Reiseführer», Ханау, 1895 год. Решил, что ту выпустили по случаю открытия памятника. Не думая, где остановиться (можно бы у Юлиуса, но тот семь лет назад переехал жить в Америку), Готлиб отыскал самый близкий к дому братьев погреб.
Настал вечер, весенний и довольно промозглый. В чашах фитили плавали в масле, из кухни пахло подгоревшим мясом, заказ создавался там. Он не слишком хорошо знал немецкий, примерно как теперешние ватиканцы — латынь, но надеялся разнюхать как можно больше о нынешних обитателях дома лингвистов. Именно тогда он впервые услышал о Зоровавеле. Что и такое было… пришёл в себя в поезде, мчавшемся по отрезкам Солькурск — Орёл — Брянск — Смоленск — Минск — Варшава — Берлин.