Чернь из псарен и с верхнего рынка вся была здесь, замок обезлюдел, только тевтонцы не понимали, что происходит. Шуты перекрестили струи, готовые лить во всякое время, едва то занадобится господину, карлик — собственность кого-то из знати, баналитетного сеньора, даже не бедняк, а просто набивка рыбного садка, из коего хозяин качает блага, поставленный на ноги в гинекее, вскормленный в рефектории, — набрал в колпак, пробрался через внутреннюю лестницу, романскую галерею, донжон, гардеробную башню, семейное крыло и зал слушаний на стену над двором и вылил, тут же исчезнув. Praedicator [11] подсунул сзади в ладонь сэра сельдерей под видом эфеса, на середину двора колесом выкатился аббат, показал всем привставший уд из-под плаща, изобразил обморок, набежали архидьяконы, крича друг на друга, решая, как его нести, дёргали телегу из-под леди, раскачивали за конечности и бросали спиной о плиты двумя шагами дальше.
Из их grege pro jucunditate [12] особенно распалялся сэр, подливал масла в огонь, поддакивал, соглашался со всеми и злобно хохотал. Молчал лишь сэр, удручённо следя за всем этим, печально размышляя, что ещё большее разложение властных полномочий попросту невозможно. Но вот он встал, открыл рот, дождевой навес, натянутый на четырёх кривых палках, едва не обрушился на воз и не устроил нашествие призраков. Я не договорил.
Он покинул двор, оставив соратников в позах, в которых их застигло его воззвание: шерифа южных графств, созывающего пятьсот каменщиков, ангела с павлиньими крыльями, созерцающего фриз Вестминстерского дворца, пажа, привыкшего носить латы с восьми лет, заряженного в требюше; направившись в сторону ведущего из замка виадука, если смотреть издали, вместе с рекой — половинки яиц в лотке.
Перед ними лежала поморская равнина, холодная и унылая, словно Тасмания во время серно-огненного бурана. Моросил мелкий дождь, бич крестоносцев, поясница ныла, не привычная к долго не надеваемому ламеллярному корсету. Шлем был приторочен к седельной сумке, клювом к тучам, звенья хауберка холодили круп. Отряд остановился под подолом Мелюзины в месте переправы на окраине рыбацкой деревни. На колах растянулись сети, плоскодонки плясали на токах течения, в двадцати шагах в гальку уткнулся легко покачиваемый на водах Мотлавы паром, пристроенный к натянутому на другой берег канату. Они взошли верхом, сэр, после донельзя грозных окриков сэра, спешился, чтобы крутить лебёдку. Другие пустили лошадей по серой дороге вдоль реки.
Грязные, измаранные зеленью травы и чернотой земли, словно посреди второй гептархии, ночуя не снимая лат, укрываясь плащами, рыцари нищали. Первым ехал сэр, держа открытым забрало, за ним, чередуясь, леди с леди, замыкал сэр. Он клевал носом на спине огромного серого коня, присмотренного на рынке и сведенного под шумок центростремительных тенденций сильных мира той же ночью, под видом кавалькады, превосходства агентов принудительной власти. В поводу у сэра шёл ещё один, тянувший телегу со снаряжением. Стелющаяся кругом равнина представляла собой весьма унылое место. Вечно тучи, дождь, порой медленный, порой било молнией, лежали серые валуны, куда ни бросишь взор, всюду они, в ручьях, в полях клевера, взрывали зелёные холмы, на гребнях их посадки и в тех строениях, каких рыцарям были видны только шпили.
Через несколько часов равномерной тряски какого-то дня, пропустив вперёд леди и привязав поводья к её луке, он снял перчатки и извлёк из картулярия взятую в поход книгу. В той содержались две вещицы Кретьена де Труа, а именно «Рыцарь телеги» и «Персеваль». Прочитав очень сомнительное, но упоительное praefationem [13], он перевернул на следующую, где обнаружил, что сочинение о Святом Граале разбавлялось другой повестью, изуверский и глубокий солецизм в каждой второй строке, но только в дополнительном рассказе. Обратившись к первому отступу, узнал из него, что публикатором книги является некий Ван Чжэнь, книгопечатник и верховный судья города Цзиндэ, провинции Аньхой. Он уже читал это раз двадцать и сейчас прихватил лишь из большой соотнесённости с историей про фиал, затрагивающей в его душе некие струны, порождающие сложные чувства, определённое восприятие происходящего, плохо расшифрованное. Там, в мире, где степь не сливалась с небом, рыцари вообще были столь плотно объяты горениями внутри себя, что уже из-за одного этого отдалялись от подвигов, делая, однако же, их обезьяны, но также не задумываясь.