Сумевших подняться сегодня разбили на группы и скупо допросили, выявляя профессии. Один из уже помешавшихся сделал шаг вперёд, сказав, что он каменщик, добавил, единственный нюанс, вольный, требовал, чтобы ему притащили мертвеца, которых много, он сам видел, его не поняли, масон — это, что ли, когда работник сам нанимается? Потом их натолкнули в верную сторону, потребовалось пару совещаний, приманиваний в свои шепчущиеся четвёрки, все были заняты, в кутерьме тут же вынесли приговор и исполнили, сфотографировали труп. Они не вполне понимали функцию гуманитарного движения в принципе, но так полагалось… о химическом оружии оставалось только мечтать, а они уже, кажется, выступали против и в его отсутствие. Но без визита, похоже, лагерь не лагерь. Хоть кто-то их рабов перепишет, сами и не знают, как к этому подступиться, комендант думает, что каждую ночь часть сбегает, а новые с воли заменяют их.
Насильно обученный, шлихтовальщик, повар, железнодорожник, всех бросили в топку, что-то из «Капитала». Какие-то мысли явно имелись и у самих организаторов, вот за пеленой из шипов остановился фургон с продуктами, смотреть туда было нежелательно. Если с этого начинается век, то дела плохи, слишком уж смелые идеи получается воплотить.
Перемещения коменданта по лагерю обставлялись как демонстрации, от атаки с воздуха его закрывали щитами с шляпками мебельных гвоздей. Это как же надо любить жизнь? — рассуждали о нём мужики. Их выводы здесь невольно входили в одно русло, им бы не повредило позаимствовать такой эмоции у этого щуплого китайца, перенять, а то бесперспективность всё чаще заставляла задумываться о подступах к той философии между эвтаназией и главным решением в жизни, под забором, как правило, где смысл — заграждение в вертикали, а не, как здесь, везде. На тросах крепились странные конструкции, качались на ветру, в степи они бы давно лежали грудой у места входа. Коричневые фигуры, когда ни глянь, сновали по скобам вверх-вниз, всё время что-то стрясалось, сирена начинала выть и тут же давилась. Исхожена здесь только одна колея из ряда их, маршруты по занимаемой высоте в цепочке, команды превращались в стандартные формулы, выведенные после долгого изучения эмерджентности. Святых вроде бы имелось очень много, о чём говорили все уголки памяти, но над этим местом не пролетал ни один, в то время как у всех имеющих власть в лагере настроение то и дело менялось.
Теомир болтал с Иерусалимом о высотном классе и дасийной нотации, когда их безапелляционно схватили, протащили по лагерю и буквально швырнули между натянутых нитей под навесом, ничего не объяснив, и не только их двоих. Труд, как всегда, был устроен двусмысленно, и всякий мог найти его и запутанным, и простым. Один бил землю киркой, второй выгребал лопатой. Пока ещё не слишком углубившись, они больше работали над общими очертаниями погреба, такая схема всем подходила.
Дежурный унтер отвлёкся от перебранки с денщиком, посмотрел на крадущегося в первых лучах солнца Теодора. Во взгляде его не промелькнуло ни капли скепсиса, чёрного юмора, он ничего такого и не произнёс, не вошёл в его положение, старый деревянный козёл, лишённый самоиронии. Это, как он знал, ещё ничего, а раньше все они были помешаны на неожиданной атаке, нельзя ни разуваться, ни раздеваться, нельзя не быть начеку, нельзя жаловаться на синдром траншейной стопы.
Младший брат начал отбывать срок, к чему, должно быть, всегда был близок в мирное время, но миновал по не зависевшим от него упущениям уголовной полиции, в той среде это называлось виртуозностью. Он вертелся, перенося вес с ноги на ногу, вертелся… не привелось простоять и часа, как задняя стена открылась. Спиною он ввалился куда-то и увидел в довольно ярком свете седую старуху в синем халате поверх однобортного кителя с воротником-стойкой на крючках, американского покроя. Она держала в одной руке длинную деревянную швабру с неправдоподобно широкой перекладиной, загруженной гигантской, собранной в складки ветошью, насквозь мокрой, с неё и сейчас текло, что, по-видимому, вызывало крайнее неудовольствие.
— Пусти-ка, малый.
— Прошу, там в углу, кажется, зёрнышко апельсина, — он поджал ноги.