Рассохшиеся стропила подвальной крыши кое-где перетекали в бетонные двутавры. Плашки из ланолина давно не метены, все в прилипшей лакрице. В углу стояло трюмо, между его рамами и стеной тянулась паутина, и эта внешняя простота обстановки отнюдь не значила, что здесь История не может сделаться оперой Природы. На стальной армейской койке из разрозненного вязания и плащ-палаток импровизированная постель, перпендикулярно широкий стол с фанерной крышкой, без скатерти, с букетом изгибов между сосудами и расправленными под стеклом географическими картами.
Ранним утром в дверь постучали, но явно дежурно. Потом долго копались в замке. Готлиб вошёл, стал рыться на столе в поисках свечки.
— Что за археологический поединок с утра пораньше?
Ворох брезента с люверсами на койке ожил, он вздрогнул.
— «Археологический» громко сказано, — быстро справившись с собой.
— А, это ты.
— К тебе ещё кто-то заглядывает?
— Странно, что ты решил зайти именно сюда, а не на квартиру. У меня ничего не изменилось.
— Как и у англичан с бурами. Слушай, а она не может, в принципе, принадлежать человечеству? Как дождевые леса Амазонии или Луна?
— Да я тебя понимаю, не строй иллюзий на этот счёт. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мой свиток, я, может, только его и сумела спасти из той жизни, вцепился.
— Аллюзия на Кристофера Рена мне претит.
Женщина встала, кутаясь в накидку из макинтоша, простучала к столу. С некоторых пор она всё дальше отходила от человеческого во внешнем виде, сейчас читала книжку по эзотерике. Взяла конверт из обёрточной бумаги, макнула туда палец и втёрла в дёсны порошок, оголяя отличные жемчужные зубы; она почти никогда не улыбалась, хотя это сильно бы её выручало.
— Откуда такая привязанность к, в сущности, подтирке? Ты же не подвинувшийся на просвещении коллекционер.
— Вряд ли ты так долго сможешь, — не дождавшись ответа, заметил он. — Ну а что скажешь, если я, в свою очередь, скажу тебе, что знаю, куда ты прихромаешь, если станешь сверяться.
— Да ты прямо Эжен Видок. Готфрид — это был мой человек. Только вообрази, как давно он попал в источники, если его звали как какого-нибудь французского короля.
— Вя, вя, вя, вя, вя, вя… трибуны раскола мира от смерти одного человека, которые, скорее всего, не весомее инцестников из греческих трагедий.
До подписания всё выглядело приблизительно так.
Нет в бой, нет не в бой, нет в бой, к этому всё располагает, что и есть уничтожение системы, вернее, её скрепы, конечно, но будет уничтожение. Столпы собачатся, наварх уже взмок от челночного бега, солнце палит, выбеливая равнину где-то в меже непокорённого востока. Да просто сюда ещё никто не добирался в этом веке. А эти двое всегда парой путешествуют, или это Северин сел на хвост войску? или это Сатрап тащится за ним по всем отрезкам паломничества, желая что-то перенять, вытаптывая вектор хаджа, вбивая его в лицо планеты, чертя морщину приоральной области? Толпа позади и в сторонах — варвары, которым внушается культура, индивидуальность. Семена ложатся в благодатную почву, они же всё-таки люди, как будто это служит доказательством значимости, как будто вместе с этими именами существенна только она. В то же время верность их нестабильна. Перед делом не нужно бы скакать вдоль всей ватаги, почёсывающейся бронзовыми клювами и ссущей по ногам красным, тем паче что-то в те миги донося.