— Буду только признателен.
Он нагнулся, потом присел, взялся за ножки у основания, Гавриил положил руку ему на голову, сначала просто, потом опёрся, Г. поднатужился и сдвинул вдоль стены, потом ещё и ещё.
На первом же развороте значилось: «Magister Leo Hebraeus». Все трое предвкушали результат опыта, не отрываясь от манишки между страницами, за края выступали более широкие оконечности карты, словно венерина мухоловка держала за яйца всё человечество.
— Не пересушить бы, — важно, раскрывая.
Все его подозрения вдруг подтвердились, вообще все, так глубоко впечатанные в сознание за последние дни, других не осталось. Что всё это разыграно ради него, отобрать лавку древностей, свести с ума, показать кончик Всеобъемлющей правды, Как образуются вихри, за которой он когда-то неосознанно, а теперь веря мерзким фикциям, но всегда, на протяжении всей жизни, охотился, полагая артефакты, раз уж они таковы, причастными… а потом запереть эту окованную железом дверь перед носом, чем доконать его, такого циничного и готового на всё, матёрого и непробиваемого, развившего специфическое и лучшее в мире чувство юмора, чёрное, оно чёрное, как и его степень ответственности за добро. Ладно, посмотрим, что будет дальше.
В Эльзас, точнее в окрестность его под названием Сундгау, в десяти милях от Мюлуза, Г. попал спустя четыре дня после событий в Ханау и двенадцать после прибытия на родину сиблингов, в край фёнов и эоловых отложений, под сень Вогезов и Шварцвальда. Имелась срочная надобность посетить некий траппистский монастырь Нотр-Дам д’Эленберг.
Трапписты, как он выяснил, являлись теми же цистерианцами, только из Ла-Траппе плюс приверженцами ригоризма. Соблюдать что-либо строго он не любил, однако так хотел опередить Л.К. и его прихвостня Прохорова, что нёсся во весь опор. Потом, прохаживаясь снаружи обители и долго оглядывая вынесенные клуатры и дормитории, коричневые и зелёные, совершенно унылого вида, он узнал, что монастырь основали ещё в XI-м веке, а именно мать папы римского Льва IX, графиня Эгисхайм, чтобы монахи тоскливо и долго пели за упокой души её сына Герхарда, одного из последних Этихонидов. Как он соображал, Этихониды для франков были как Плантагенеты для англичан или Балты для германцев, перебивая даже Меровингов и Нибелунгов.
Каменный мешок за без малого тысячу лет существования знал взлёты и падения, богатство и нищету, бывал и в иезуитском плену, и во владении торгаша из Мюлуза, и пансионатом для девушек. Семьдесят лет назад монастырь перешёл в руки цистерианцев. Предыдущий настоятель собрал больше роскошную, чем толковую библиотеку, в рядах которой, возможно, но маловероятно, и скрывалась искомая всеми книга. Кругом высились нефы, трансепты, часовни, процессионные кресты, аркбутаны, нервюры, аттики, контрфорсы, скриптории, аркады, апсиды, капители и каменные скамьи. Монахов насчитывалось около ста, ещё какие-то священники (а монахи что, не священники? — всё соображал он), да к ним некие светские братья. Всего более двухсот молящихся. Одним больше, одним меньше.
Раздобыв рясу с островерхим капюшоном и с сожалением выкинув котелок — был план переместить его на живот, что почти в любом ином месте могло бы прийтись ко двору, но только не здесь, — он затесался в их ряды и первое время таскался за толпой на молитву, на работы и редко в трапезную, запоминал путанность нагромождений, вызнавал, что мог, в первую очередь распорядок, ждал прибытия Л.К. и Прохорова. В отличие от него им не требовалось скрываться и силиться по интерпретации смысла уразуметь не то немецкий, не то французский. Вскоре он пришёл к выводу, что более всего здесь изрекают на латыни, да и то лишь избранные, но в основном, конечно, молчат.
Первую ночь, ещё не зная, что день здесь заканчивался в восемь вечера, а подъём трубили в два пополуночи, Г. провёл в пивном погребе позади громадных бочек. Забылся на холодном галлальном полу возрастом в восемьсот лет под перебор крысиных лап и осторожные menschliche Schritte [46]. Боялся, как бы не проспать заутреню или нечто вроде того, хотя спать любил, заодно заметил, что во всех изысканиях, сколько он их провёл за жизнь, со сном всегда возникали трудности.
В последний раз он добро спал в Ханау, ночью, следующей за днём, когда встретил Альмандину, но тогда ещё не сопоставив, как её сюда занесло. Он дошёл с ней до некоей глыбы, как он впоследствии узнал, до замка Штайнхайм. Та наконец обратила внимание, после доброго часа совместной прогулки на русском вперемежку с немецким спросила, не боится ли он получить пулю из eine Waffe, die keinen Fehler kennt [47]?
Стоял, задрав лицо, придерживая рукой шляпу минуту или около того, любовался, потом резко посмотрел в одну сторону, в другую, приметив метнувшегося за угол агента с усами и бакенбардами, а он своим пассажем вовсе не хотел кого-то смущать или выявлять. Сучий Лукиан Прохоров, но он тогда и этого не знал. После, в эльзасской общине, уже да. И Прохорова, и Л.К., и Доротею Виманн, и Клеменса Брентано, и фон Арнимов — Беттину и Ахима, и ещё много щелкопёров, в основном паразитирующих на братьях. Вся шайка-лейка была у него как на ладони, хоть и скончалась сорок лет назад.