Не стоило думать — какой же он недалёкий, только помстился край пергамента, и уже ipse [63] едет из Сахары в Калахари, из Калахари в Карру, а всего-то и требовалось, что сесть перед тиглем и сообразить — нужна письменность и те, кто был достаточно зол и достаточно добр. Это паломничество, парень, сделаться самим человечеством, ради которого всё и затеяно, влезть в шкуру, кататься на бивне, тереть дольше, чем живёшь, перестать бояться молний, не обращать внимания на являющиеся во снах образы древних ящеров, и тогда впереди замаячит неверный, однако же хоть какой-то сигнал.
Первые признаки того, что система пришла к упорядочению, появились в 960-е годы до нашей эры. Г. понял это, сличая «Бамбуковые анналы» — насколько главный это источник и из скольких, и чего, и какого именно Китая, объяснять не надо, — со второй подобной книжицей «Ши цзи», историческими записками, составленными Сыма Цянем, историографом и гиппархом. В обеих книгах завуалированно описывалась одна из экспедиций Му-вана, правителя из династии Чжоу. Во время неё он достиг места, где отдыхали синие птицы на горе Саньвэй.
Р. смотрел тогда на всё это и думал — да какая б ни была алхимическая страсть, она не поощряется никакой общественной стратой, сколько тех ни существовало или существует сейчас. Оттого, видимо, в деле лишь энтузиасты, готовые скрывать спирали хоть у себя in recto [64]. Ему-то в своё время повезло оказаться при деньгах, иные же от безысходности искали покровительства при дворах, где за конуру, выстроенную вокруг длинного стола на занозистых козлах, приходилось платить частью ума, частью души и частью психики, да и почти везде уже существовал, чтобы унижать неофита, свой Мерлин, уёбанный и колючий, энгр в седьмом поколении, вроде и не покидающий астрономической башни, но на твой покой как-то влияющий. Повторяемые вновь и вновь эволюционные жернова, чистая травля ради травли, видимо, откуда-то они прознали, что химического золота им не светит, провал и с бессмертием; пожилой сухарь в балахоне со звёздами вылетает с едва приспущенного моста на талях, уворачивается от своего раскрывающегося в воздухе сундука со спечёнными листами свинцовой отработки, отряхивается и уходит в лес, чтобы возникнуть этаким перерождённым субчиком, уже без бровей и мочек, шаманом bello gerente [65] или властителем дум в европейской столице.
Он проснулся, казалось, от какого-то негромкого звука, возможно, вомбат сорвался с плотины в затон, или буревестник, отлетевший от моря немного вглубь острова, склевал улитку, или лирохвост вздумал передразнивать собаку-динго, переполошив стаю кроликов; увидел смотрящего на него высокого человека в приплюснутом цилиндре и широких, едва не спадающих с голых рук манжетах. Сперва сделалось жутко, но потом он лишь констатировал подтверждение своим догадкам, и волнение стало проходить. Ещё не рассвело. Между тем человек снял цилиндр, приблизился и протянул полями вверх.
— Идите на хуй, сэр, — сказал он по-русски, — я же не прошу у вас карту окрестностей, то есть второе по ценности, чем вы располагаете.
Он потряс цилиндром, ещё некоторое время глядя ему в глаза. На лесном озере неподалёку загомонили кряквы, наверняка сейчас их напоминающие бочонки задки торчат из глади тут и там, а лапки и есть то самое, что создаёт круги на воде, стробоскопы раннего утра, первые ответственные.