Он схватился за сердце.
Видеосистема с котлом в качестве процессора выдавала прямую речь сразу на русском языке, обрамлённую в частные случаи овала.
— Превратились в ростовщиков, тампли — в меняльные конторы, руки добрых французов — в крючковатые пальцы добрых евреев, Вармандуа — в Вассертрумов.
Его они будто не замечали.
— Не тебе указывать мне на пренебрежение ордена былыми его, изначальными метами, ты, посыльный халдейской астрономии и птолемейский лизоблюд. У нас scalae aureae [71] из грозового облака тянется прямо в башню капитанства.
— Почтеннейшие, пока вы вдыхаете, решусь.
Они посмотрели на него и словно увидели впервые, выкатив глаза.
— О-ля-ля.
— А, это ты, рыцарь-алхимик-обманщик-пенящаяся лужа. Я и не признал тебя сперва в этих сарацинских одеждах. Ну как, не надумал вступать в мой орден?
— Ты случайно не глухой, мальчик?
— И не слепой тоже.
Снаружи раздался треск, грохот, удар по крыше. Он подозрительно оглядел обоих и вышел. В двух шагах от стены дома торчал застрявший остриём каменный шпиль, срез в месте отлома уже с резьбой, с учётом пары сотен плоскостей на том. Тут раскат послышался внутри, он кинулся туда, оба старика замерли с белыми лицами, посреди горницы валялся сандалий размером со шкуру белого медведя. Из-под подошвы шмыгнул таракан, бежал, бежал и исчез в провале под камином. Госпитальерский магистр поймал себя на том, что часто дышит.
— Так вот, о чём это я?
— Мне пох, расслышь, как будто открылась бутылка.
Оба тут как-то очень синхронно не выдержали, «словно не выдержали», полагал он, отскочили друг от друга и обнажили мечи, до того немного запутавшись в своих накидках.
Позже он сидел на крыльце один, руки по локоть в крови, смотрел на низкое небо. Звёзды словно медленно дрейфовали в своём садке, чрезвычайная иллюминация, куда там этим Персеидам. Какой-то радиант, надо думать, сдвинулся, завеса улетела в стороны, как драпировки на лебёдках, за ней в первом приближении расширялись созвездия, в дальнем — инженерная мегаархитектура, где внутри Аякс искал Грифона. В крайнем случае Плексиппа, шаги, когда пяточная кость контактировала сразу с обшивкой, из-под которой давно вырвали всю начинку, гулко разносились по коридорам, это сопровождение на их небе никогда не стихало, но у Аякса имелся план, пока не забыл. Родился, когда он отсиживался в сóпле. Сейчас пытался поведать остальным, прошивал рубки, никто не обращал внимания, а ведь скольких-то он убил, какой-то один убил его. Надо думать, он брёл, выставив вперёд руки, за панорамными окнами просматривался один горизонт, если бы не их цепочки раз в два оборота, думали бы, что это сшитые два опахала вращают прихвостни пантеона, что для отбивки не своей точки зрения даже, а так, мифа, не дают им успокоиться. По трубе не съехать сразу через пять-шесть ярусов, раньше кожа бы сгорела, а теперь мясо утрачивалось пластами; для плана оно играло ключевую роль. Им бы всем немного боли, так удалось бы забастовать, где-то он слышал, вычленяя из бормотания, что внизу имелись глубокие специалисты, даже перегоняли её в дым и хранили, вот бы и здесь встретить, вряд ли, но у парней он поспрошает, это уже будет второй этап, невозможный без первого. Всё коричневое, ржавое, это же кого угодно взбесит, кое-где мелькают белые детали советской и американской жизнедеятельности на орбите, словно песчинки, странно, но чувства до конца не выжгли, уж сколько намеренным там был процесс. За две тысячи лет он фиксировал одну драку, одно рыдание, двенадцать попыток суицида. Они взрослели вместе с цивилизацией внизу и беспочвенность озарений многих угнетала.
За окном проплыл неуправляемый аппарат, полтонны фальши и смерти.
Собака в нём уже не скулила, чувствовала, что почти превращена в объект, где даже её коготки, так звонко цокавшие о поверхность отсека, когда она чувствовала опасность и вставала на лапы, являлись источниками бесценной информации, обречённой, впрочем, на устаревание, как и её жизнь сломана сглаживанием с датами ряда запланированных и спонтанных убийств. Жарко, вентилятор уже не спасает, держит голову на лапах, дворнягам не привыкать, сколько раз захлопывали дверь перед носом. С костей предков, жертв генетического дрейфа, никак не сходили следы разделки, а из неё выкачивали телеметрию и вместе с ней жизнь. Кругом как будто система её обеспечения, консилиумы днями и ночами ломали головы, как выдавать ей воду и белок, требовалась необычайная адресность, как регенерировать, точно совет племени в разгар мезолита разрабатывал сценарий одомашнивания, где инициатива за человеком. Шерстяной покров под комбинезоном, кожаный нос, глаза-бусинки, глядящие так умно и с таким пониманием, будут вспоминаться большинству сотрудников лаборатории, не смогут спать, думая о том, как отправили друга на смерть, зная, что его не вернуть.