В этом ублюдочном феодализме с головой погряз и Якоб Ньюкасл, к закату карьеры имевший ряд обязанностей, связанных с тем, что Екатерина Французская являлась женой Оуэна Тюдора и вдовой Генриха V, чей сын Эдмунд, единоутробный брат Генриха VI, женился на Маргарите Бофорт, правнучке Джона Гонта Ланкастера через узаконенную линию потомков его любовницы Катерины Свинфорд.
30 декабря 1460-го года он переминался с ноги на ногу в рядах армии Ричарда Йоркского у Уэйкфилда, в графстве Йоркшир. С утра подморозило, латы жгли тело, несмотря на камизу и котту. Сюрко остался в лагере, чтоб не мешал размахивать, сейчас он об этом жалел. Впереди лежал спуск на компактную территорию. Какая там роль для исхода войны — ему неведомо. Смотрел на спины впередистоящих, сегодня он решил сражаться в пехоте, ждал, когда меж их устремлённых в небеса пик покажутся стрелы, пущенные по опосредованной воле Ланкастера.
Он вспоминал ту битву, особенно утомившись скакать в деревне Полынь в двадцати верстах от Варшавы. Висла текла на дне обрыва, селение придерживалось одной стороны, правой, если смотреть от истока, выставив к яру череду серых скамеек. Жители, прятавшиеся в домах с начала Столетней войны, вытянулись посмотреть на рыцаря. Дети в раздувшихся обмотках, не видно, может, они ходили на руках, вылепленные наскоро лица безразличны и суровы, чудак в меховой обвивке застыл у низкого забора с механическими крыльями на спине, из кривых грабель, с тонкой тряпичной перепонкой. И всё представало таким монохромным, накрытым, как будто, слоем пепла и пыли. На двух или трёх крестьянах странные маски с притороченными козлиными рогами, все хмурые, лбы выпуклые, словно балконы, женщины трудноотличимы, разве что по более длинным полам хламид и накидок, сильнее облеплены перьями, лысы или сохранили жалкие остатки волос, мужчины в одинаковых кожаных шапках со свисающими ушами, к домам прислонены тележные колёса, у некоторых в руках видны стальные кольца с нанизанными через глазницы рыбьими головами. Он спешился подле одной из скамеек, привязал коня, ожидая. С неудовольствием фиксировал своё странное состояние, физический транс, по сию пору пульсировали рёбра, голова и левая нога.
Март 1461-го года. Снег таял, выпадал снова, мокрый, Висла вскрылась там, где лёд вообще прочно стоял. Скамейку и край обрыва разделяли три широких шага. Я. подошёл, неверно отразился в тёмном омуте. Внизу у берега рос коричневый камыш в обрамлении кромки. Он сбросил плащ и пояс с депешей, подозревая, что не самой большой важности, лишь чтобы услать его. На прошлом привале он вскрыл конверт, обнаружив лишь несколько предсказаний, в частности, что некий Ульрих Цвингли умрёт через семьдесят лет. Это надлежало перекинуть через забор одного аббатства в Швейцарии, но скакал он уже не туда, пропустил поворот.
На другом берегу, гораздо более низком, вышло из зарослей и смотрело на него нечто, похожее на дога или единорога. Якоб прыгнул в реку, сломав камыш, кромку льда, возможно, и ноги. На той стороне так и не показался, посреди реки так и не показался.
Он долго стискивал переплёт, потом положил книгу в почтовый конверт: Эльзас, монастырь Нотр-Дам д’Эленберг близ Мюлуза, настоятелю. Такой оказалась подпись под его предательством.
Теперь, в Ханау… да, надо полагать, началось это ещё в Ханау, всё изменилось. Он стал работать с другим, однако в свете последних событий это уже казалось не столь существенным. У них, видимо, изначально создался извращённый союз, зубьям невозможно было войти меж зубьев, так что связь крутилась на одной прихотливо скроенной эмпатии. Л.К. оставался самим собой, а он плясал с бубном, обретя себе локомотив в жизни. Тут бесполезно ссылаться на экстравертность, следовало сразу это понять. Никто из них двоих, само собой, и не мыслил ни о чём таком возвышенном, карать преступников разного класса, да ну, на что им это? Индукция ради индукции, от полного перечисления видов неизвестного рода к самому роду. Бернар, Эстерлен, Апельт, Либих и Милль малость суховаты, у Бернара дёргается глаз, у Эстерлена дёргается глаз, у всех прочих они также дёргаются, следовательно, все философы, а Апельт — эрзац-воротила. И он, и Л.К. были слишком ледяные, чересчур слитые с ремеслом, тянули каждый свою лямку, с самого начала не оперировали доверием, потенцией предательства, не искали уз дружбы. Он ещё худо-бедно просчитывался, до порога мотивации, ну а тот — усмирённый мрак, исчадие логики, глютен социума.