– А как вы попали сюда?– неожиданно спросила она, не в силах любоваться бесценными полотнами. – Образованный человек, несомненно, верующий…Как вы оказались на Тивите?
Мацкевич замер на полпути в следующий зал, будто споткнувшись. Отвел глаза в сторону, глядя куда-то в окно, пряча свой настоящий взгляд, полный грусти, даже несмотря на пылающий огонь в белесых от возраста зрачках.
– Яна Викторовна, попрошу пройти в зал народных ремесел. Там представлены знакомые вам образцы…
– Иосиф Соломонович,– прервала его Красовская,– вы не ответили на мой вопрос…
– Боюсь, что это совсем неинтересная история, товарищ Яна…– вздохнул Мацкевич, все еще намереваясь продолжить экскурсию, но моей подруге с головой хватило и того, что она увидела. В истории Тивита не было ничего радостного или светлого, даже искусство на нем было напичкано кровью, насилием и злобой. Каждая картина, каждая скульптура источали ненависть и самолюбование. Никакого желания продолжать у нее не осталось.
– И все же…Странно видеть столь разумного человека здесь.
– А где же мое место по-вашему?– грустно улыбнулся Мацкевич, присаживаясь на бортик массивной композиции, символизирующей пламя, горящее в глазах каждого тивитца.
– Не в этом месте это точно. Уж не знаю грешником вы были или праведником, но вряд ли бы желали себе такой судьбы при жизни.
– Это верно!– тяжело снова вздохнул Иосиф Соломонович.– Там…– он махнул горячо куда-то в пространство.– Там не думаешь о своей собственной смерти. Жизнь кажется бесконечной. Ты строишь планы на следующее лето. И даже представить себе не можешь, что, завтра едя в троллейбусе, ты можешь умереть от сердечного приступа. Как говаривал один мой любимый литературный герой: «Не страшно, что человек смертен! Страшно то, что он внезапно смертен».
– Вы тоже умерли внезапно? – грустно проговорила Яна. На миг ей показалось, что она разговаривает не с бездушной оболочкой, а самым настоящим живым человеком, со своими эмоциями, чувствами и переживаниями.
– Увы…– пожал плечами Мацкевич. – Возможно, случись это внезапно, я бы не оказался бы здесь, а , наконец-то, встретился со своей Софой, хотя бы там,– он указал на зеркальный пол,– или в лучшем случае наверху…Она-то непременно попала на небеса…
– Софа? Это ваша жена?– заинтересовалась Красовская.
– Да…Это моя радость, моя София Марковна…если вы не куда не спешите…Хотя впрочем…– он осмотрел зал, где они были одни. – Куда вам спешить, как и мне, если мы находимся на этом проклятом Тивите, впереди нас ждет вечность? Может, закончим экскурсию?
– И вы мне расскажите…
– Зачем вам это? – нахмурился Мацкевич.
– Возможно понять, почему здесь все вы оказались, это мой единственный шанс не только спастись самой отсюда, но и попытаться помочь вам всем, ставшим заложниками неосторожно высказанного желания…– пояснила горячо Красовская.
– Эка, как сказано,– удивился Иосиф Соломонович,– неосторожно высказанное желание…Пожалуй, это как нельзя лучше отражает нашу судьбу… Все мы стали заложниками этого…желания!
– Так может начнем? Софа это ваша жена? – деловито уточнила Яна, чтобы начать разговор. В ней, словно в цепном псе, завидевшем нарушителя, проснулись все инстинкты журналиста, заложенные с рождения и дотоле дремавшие, пока она находилась в декретном отпуске.
– Да…– начал Мацкевич.– Мы познакомились с Софой на одном из вечеров в литературной гостиной. Юный Берхович великолепно читал стихи собственного сочинения про любовь, а мы с придыханием слушали его хрипловатый голос, рвавшийся будто бы из развороченной несчастной любовью груди. Она сидела напротив меня, такая юная, прекрасная, с огромными карими глазами, блестевшими в отблеске зажжённых для пущего эффекта свечей. Длинные ресницы трепетали в такт бурлящему урагану чувств, а шелковистые локоны, будто бы светились каким-то ярким непередаваемым светом в полумраке комнатки, в которой собралось человек двадцать передовой интеллигенции того времени.
– Того?– не поняла Красовская.
– Начала тридцатых годов прошлого века по земному летоисчислению, Яна Викторовна. Тяжелое, сумрачное было время, но даже тогда люди находили время, чтобы насладиться настоящей поэзией, чистой поэзией, как говорил в свое время Афанасий Фет.
– И в тот же вечер вы влюбились?– подхватила журналистка.
– В тот же вечер я уже провожал ее домой, а еще через неделю непрерывных встреч, сделал предложение руки и сердца. Софочка вышла за меня не раздумывая, ее родители были не против. К этому времени я был не оголтелым сорванцом, а вполне приличным ученым, доцентом кафедры истории и культуры Киевского Университета. Писал докторскую, занимался научной работой, преподавательской деятельностью. От отца у меня осталась на Хрещатике прекрасная трехкомнатная квартира, в которой мы счастливо жили в браке с моей Софочкой почти без малого десять лет.