Теперь куда? Уже розовеет край неба в той стороне, откуда вела огонь наша батарея.
Холодный, пронизывающий ветер гонит пыль по пустынному шоссе. Коробится мой обмерзающий китель, слышно, как он шуршит. Надо спрятаться, пока еще не встало солнце и не проснулись фашисты. А где спрячешься? Не за что зацепиться взгляду. Куда ни обернись, во все стороны раскинулось ровное поле.
Стаскиваю в одно место раскиданные по полю кучки навоза. Забраться сюда? Ну нет, любой крестьянин заподозрит неладное, ни один солдат не пройдет мимо, чтобы не ткнуть в эту груду штыком или не прошить автоматной очередью.
Близкое солнце уже позолотило гребни высот. Заалели на восточном небосклоне облачка. Донеслась с хуторка далекая петушиная перекличка.
Куда же двинуться?
Вдруг слышу свист и крики. Выглянул — чуть ли не в середине поля, как из-под земли, вынырнула группа немецких солдат.
С гоготом, весело перекликаясь, идут мимо, не замечая меня.
Закрываю рукой глаза от солнца и в следующий миг, словно ладонью стер я страшное видение, уже не вижу солдат, все они разом исчезли, словно провалились сквозь землю. Голоса раздаются все глуше, глуше и замирают в отдалении. Куда же все-таки они подевались?
Перебегаю к тому месту, где в последний раз видел солдат, и все проясняется. Метрах в трехстах от шоссе тянется параллельно ему лощина. Поле, на котором я расположился, оказывается, лежит между шоссе и этой лощиной. А передо мною, на востоке, поле пересечено глубоким оврагом, пролегшим от шоссе к лощине, как перекладина буквы «Н».
Чем ближе к шоссе, тем овраг глубже. Возле меня, у пересечения оврага с лощиной, глубина его не больше двух метров, туда и спрыгнули солдаты, двинулись по проселочной дороге, глубокая колея которой тянулась посередине лощины и вела в гору к деревне на север. Крыши домов этой деревни виднелись за горой километрах в двух. А дальше к шоссе овраг раз в пять глубже.
В лощине укрыться негде; она мелка и лишена растительности. Овраг выглядит иначе. Западный край его обрывист, а восточный — пологий, он в заплатах серого снега. Спрыгиваю в овраг, оттуда видны только черепичные гребни домов деревни, короткий участок у глубокого края оврага, да метров сто лощины у того края, который помельче. Пожалуй, этот овраг может укрыть от чужих взглядов.
По дну оврага ходить нельзя, в этом я убедился, когда попробовал перейти через него на восточную сторону. Бурные вешние воды так размыли землю, столько нанесли сюда песку и вязкого ила, что все здесь превратилось в трясину. В трех местах пробовал я перейти овраг и каждый раз увязал выше коленей. Это весьма кстати — значит, с востока ко мне не подойти. Я двигался по ближнему ко мне западному крутому склону оврага, продирался через густые заросли кустарника. Вот в них-то и надо спрятаться!
Край обрыва нависает над кустарником, и, чтобы кто-то сверху мог увидеть человека в кустах, он должен нагнуться. Кому это придет в голову? С шоссе в овраг могут заглянуть только мельком, мимоходом. Из лощины — тоже. Да там по проселочной дороге едва ли кто и ходить-то будет. В общем опасаться следует лишь случайных взглядов, а в кустах можно тщательно замаскироваться. По восточному скату оврага тянется распаханное поле, оно сейчас не лучше трясины. Черепичные крыши? До них метров четыреста, да и не на крышах же сидят фашисты.
Что там долго раздумывать? Будто у меня есть выбор! Кустарник — единственное укрытие. Вешние воды приволокли откуда-то солому, прутья, обломанные ветви. Каждый куст в низине стоит взлохмаченный.
Один из таких кустов я прикрыл поплотнее соломой, травой, ветками и забрался туда. Тут потеплее, и ветер не дует…
Ну, теперь надо заняться собою. Пробую снять сапоги, но не тут-то было! На пашне я все время мыкался оттого, что они увязали, и я поневоле разувался, а теперь сапоги не стаскиваются ни в какую. Разуться удалось, только выдрав ноги вместе с примерзшей к ним подкладкой сапог. Хрустят обледенелые портянки. Страшно взглянуть на обмороженные стопы.
Осторожно ощупываю ноги. Видны небольшие ранки, по виду царапины. Кое-где торчат впаянные в задубевшие ледяные ноги маленькие железные осколки. Значит, граната? Хорошо еще, что несильно меня зацепило, когда мы той ночью въезжали в Мерцдорф.
Легонько пощелкиваю по стопе. Звенит. Гулко, словно в иссушенном телеграфном столбе, отдаются удары. Целый час растираю ноги. Если бы делать это чем-нибудь упругим, ласковым… А то ведь руки с окостеневшими от холода, негнущимися пальцами только увеличивают растертые язвы. Совершенно не больно, ноги ничего не чувствуют. Но когда оттают, боль будет дикая, это я понимаю. Бросаю бессмысленное занятие и, сняв китель и шерстяной свитер, укутываю ноги.