Он снова замялся.
— «…Это последнее усилие гения», — помогла ему я.
— Как хорошо, что мы читаем одни и те же книжки, — обрадовался он, — круг замыкается, понимаешь?
— Значит, ты гений?
— Я не гений, я только учусь.
— А для учебы нужны наглядные пособия?
— Да, нужны. Много и разных.
— Блондинки, брюнетки, рыжие?
— Все равно.
— И желательно, чтоб они менялись как перчатки?
— Не так часто. Скорее как времена года.
— А я кто? Женщина-весна?
— А ты пока никто.
— Вот как. А какого хрена ты ко мне привязался?
— А я не привязался, я пристроился с целью произвести метеорологическую разведку. Может у нас и получится какой-нибудь тайфунчик.
— Не получится, не надейся, — сказала я и подумала, что хорошо бы дать ему по морде.
— А ты не хочешь дать мне по морде? — спросил он, угадывая мои мысли.
— Хочешь.
— Ну и дай!
— Вот так сразу?
— А чего тянуть? Вот так сразу.
Наверное, опять алкоголь, опять усталость плюс обида на всю свою неприкаянность и непристроенность, идиотизм ситуации, в которую я вляпалась по самую что ни на есть, — все это вместе развернуло меня резко к нему лицом, и я уже было подняла руку, чтобы врезать ему что есть силы, но он перехватил ее в запястье и, дернув вниз, завел за спину. Я потянулась к нему другой рукой и стала лупить его по чему попало.
— Сволочь, следопыт подопытный, диагностик хренов, любитель-недоучка, гений примитивный…
— Стой, стой! — отмахивался он. — Я же пошутил. Что ты, в самом деле, шуток, что ли, не понимаешь? Сделали друг другу больно — и хватит, и успокойся.
Я опять стояла в кольце его рук и, постепенно снижая обороты, вяло отбрыкивалась.
— Ну ладно, все. Я — дурак. Я не хотел. Вернее я хотел, но не мог, не знал как. Строил из себя пижона, чтобы удивить, понимаешь? Удивил, называется. Просто ты тогда так смотрела… А потом вдруг ушла. И я подумал: а что если навсегда?
Его губы уже дышали мне в шею, и становилось щекотно и горячо. И я первая стала искать его губы, а он перестал дышать и говорить. И я целовала его первая, вцепившись в его воротник обеими руками, как утопающая, спасаясь делом своих рук. Я первая стала расстегивать кнопки на его куртке, а он начал искать пуговицы на моей шубе, и я помогала ему во всем. Он поднимал вверх мою юбку, а я тянула вниз молнию на его джинсах, а потом потянула вниз и его самого. А еще я подумала, что хорошо, что кончились колготки, и не надо в них путаться, и не надо снимать сапоги, и чулки — это великое изобретение человечества, и как хорошо, что снег такой белый и последний, и можно лежать на нем как на белой постели, а он хрустит подо мной, будто белая крахмальная простыня, и я двигаюсь все быстрее и хочу, чтобы все быстрее кончилось и чтобы все не кончалось никогда.
Его волосы рассыпались по моему лицу, а его лица я не видела целиком, только профиль с плотно закрытым глазом и бровью, застывшей в напряжении. Его щека царапала мою щеку, и губы дышали в снег. И снег, как ни странно, таял.
— Хочешь, угадаю, как тебя зовут?
Мы уже стояли между двух гаражей, между которыми только что лежали.
— Не надо, не угадывай, — сказала я, — меня зовут Маша.
— А меня Никита.
— Вот и познакомились. Причем при довольно странных обстоятельствах.
Мы засмеялись и стали отряхивать друг с друга снег.
Мимо прошел мужик с собакой.
— Интересно, давно он тут прохаживается? — спросил Никита.
— Не знаю, как-то не заметила, — ответила я, и мы снова засмеялись.
Но смех получился какой-то нервный и болезненный. Меня начинало колотить и подташнивать.
— Идем скорее, а то метро закроется, — проклацала я зубами.
— Поехали ко мне, я тут недалеко живу, на Новослободской, а то ты вымерзнешь, как мамонт.
— Нет-нет, — испугалась я, — мне домой, у меня кот некормленый.
— Как зовут кота?
— Беня Крик или просто Беня.
— Сразу видно, интеллигентная девушка.
— Почему видно?
— Бабеля от Бебеля отличаешь.
— Глупый какой-то разговор получается.
— Глупый, да. Прости. — Он потерся носом о мое плечо. — Пойдем, я поймаю тебе машину.
Мы вышли на улицу, и около нас почти сразу остановился частник.
— Я позвоню, — сказал Никита и, расплатившись с водителем, добавил: — я завтра позвоню.
— Ну, привет, — попрощалась с ним я, и только когда Никита скрылся за плотной пеленой снега, вспомнила, что мы даже не успели обменяться телефонами.
Но, как говорила моя бабушка, кто хочет, тот ищет возможности, кто не хочет — оправданья.
5
В машине было тепло и уютно. Из двух колонок за спиной медленно вытекала музыка. Частник молчал, а мне и тем более не хотелось разговаривать. Я пригрелась и успокоилась, глаза закрылись сами собой, и я провалилась в короткий и черный, как дыра, сон.
Спала я, видимо, долго, минут пятнадцать. И мне снились деревья. А на деревьях листья прозрачные, цветные и круглые, словно монетки. И слабый ветер, и листья шевелятся и разговаривают, но ничего не слышно. Только долгий и пронзительный звук издали, будто кто-то кричит высоко и истошно: и-и-и… и-и-и…
— Во двор заезжать? — неожиданно прервал этот крик водитель.
— А как же, по полной программе, — очнулась я, — ночь ведь. Вдруг меня по голове кто-нибудь стукнет, а все на вас подумают.
— Ну, ты скажешь, — рассмеялся он, переходя на «ты».
— Ну, ты спросишь, — ответила я и с трудом выбралась из машины.
Поднимаясь в лифте, я вспоминала сон. Это уже было. Что-то подобное я видела когда-то. Еще бы знать, когда?
Нашла чем голову забивать. И вдруг меня как будто ошпарило. Я вспомнила. Это было очень давно, в глубоком детстве. Я тогда болела чем-то и видела странные сны. Их было немного, но они чередовались в разной последовательности и периодически повторялись. Это были чудесные, яркие, а иногда страшные и непонятные сны. Я помнила каждый и каждый, по-своему, любила. И они не заставляли себя ждать и еще долго повторялись, даже после моего выздоровления. Но потом они ушли, забылись, и я думала, что навсегда. А вот сегодня, откуда ни возьмись, один из блудных снов вернулся. К чему бы это? Может быть, я снова заболела? Скорее просто впала в детство, иначе трудно объяснить все глупости, проделанные мной в течение дня.
Что-то там Юлька говорила о Фрейде? Детство Мани, ее отрочество и юность… Вести дневник, писать мемуары… В одном она, пожалуй, права: помощь психотерапевта мне не помешает.
Первый сон Марьи Ивановны
В моей жизни было слишком много солнца. Так много, что я успела его возненавидеть, как ненавидят то, что все время торчит у тебя пред глазами и мешает сосредоточиться. Можно было его не замечать, как это делают многие, но у меня это никогда не получалось. Я всегда чувствовала его тихое подобострастное присутствие и назойливо липкое тепло.
Трех лет отроду мои родители увезли меня в Среднюю Азию. Отец был геологом, и мы с мамой кочевали за ним по маленьким забытым богом и людьми аулам. Жили в палатках, вагончиках без окон и дверей, в овчарнях за перегородкой с овцами, в казахских пахучих юртах и прочих немыслимых и неприспособленных для семейной жизни местах.
Отец с утра уезжал в поля, леса и горы в поисках лучистого колчедана или других, не менее полезных ископаемых, а мы с мамой оставались его ждать.
Жен, сопровождавших своих мужей по всем городам и весям, было не так уж и много, да и те, как правило, были заядлые геологини и работали в полях наравне с мужчинами. Моя мама и еще две женщины оставались на хозяйстве и как могли поддерживали быт всей геологической экспедиции, героически преодолевая все трудности, возникающие на своем пути.
Нужно иметь богатое воображение и обладать недюжинным талантом, чтобы, обходясь минимальным набором продуктов, исхитриться приготовить из них более-менее приличный обед. Но все, как говорится, приходит с опытом — сыном ошибок трудных и с привычкой — дочерью отчаянья.