— Вы знаете, кто такой Рахманинов? — спросила Дейзи, как будто только что осознала, что разговаривает с незнакомкой, которая, может быть, вообще о нем не слышала.
— О да, конечно.
— Значит, вы играете на фортепиано? — почти по-детски спросила Дейзи.
— Да, — ответила Эвелин, — и я много раз ходила по этой улице, но не встречала никого, кто бы о нем знал.
— Мне известно много людей, которые о нем знают, — убедительно ответила Дейзи. — Тем, кто был тогда подростком, уже по пятьдесят. Все здесь, кто в этом возрасте, знают, что рядом жили эти чокнутые русские.
— Чокнутые?
— Они с кулаками защищали свое личное пространство. Я проезжала мимо каждый день. Видела, как жена ходит по делам, и она даже ни разу мне не улыбнулась.
— А чего вы ожидали?
— Я надеялась, она пустит меня внутрь послушать, но она никогда не пускала. Дала мне от ворот поворот. Чуть не убила взглядом.
— А вы видели, чтобы он когда-нибудь выходил по делам? — быстро сориентировалась Эвелин.
— Однажды. Он запрыгнул в такси. Наверное, ехал давать где-то концерт. Он был в черном плаще.
— Наверное, это был тот же плащ, в котором я его видела на концерте.
На лице Дейзи отразилось замешательство.
— Может быть, он всегда носил черные плащи?
— Я ходила на него дважды, — поделилась Эвелин. — Он был в черном костюме и в пиджаке, похожем на плащ. Этот пиджак облегал его очень естественно, но я сидела слишком далеко от сцены, не могла как следует разглядеть.
Дейзи улыбнулась, и ее нос изменил форму, как будто она втянула воздух, прежде чем ответить.
— Он был высоченный. Под два метра ростом, лицо мрачное. Бледная кожа, почти землистого цвета. Он никогда не улыбался. Я хотела только услышать, как он играет, а вовсе не познакомиться с ним.
Эвелин не могла объяснить свое везение. Решила, что встреча предопределена судьбой. Перед ней открывалась возможность, которую она ждала с тех пор, как приехала в Лос-Анджелес. Она собирала газетные статьи и концертные программки, читала Серова и Бертенсона, но Дейзи могла рассказать ей гораздо больше.
— Послушайте, меня зовут Эвелин Амстер, я живу на Венис-бич. Не хотите как-нибудь выпить кофе? Дейзи поняла, почему ее обхаживают.
— Я могу вам много чего рассказать. Например, как его привезли домой из больницы, перед тем как он умер.
У Эвелин заполыхало лицо. Эта встреча была не просто счастливой случайностью: она оправдывала ее «эмиграцию». Заметила ли Дейзи перемену в лице собеседницы?
— Расскажите мне о себе. Вы, кажется, очень им интересуетесь.
— И правда, интересуюсь, уж поверьте. Я училась на пианистку, но карьера не сложилась. Бог дал мне сына-вундеркинда, которому суждено было стать великим виолончелистом, но он умер в юном возрасте, в пятнадцать, от редкого генетического заболевания. Потом муж от меня ушел и тоже умер. Я не знала, что еще делать с оставшейся мне жизнью, поэтому переехала из Нью-Йорка сюда.
— Почему? — спросила Дейзи тем же любопытным детским голосом.
— В поисках Рахманинова.
|— Серьезно?
— Абсолютно.
— Что вы хотите найти?
— Ключ к пониманию самой себя, своего провала, своей жизни.
— Как это возможно?
— Видите ли, я собиралась играть музыку Рахманинова на своем дебютном концерте, но запаниковала и не смогла. После этого все в моей жизни пошло под откос — как в его.
— Под откос?
— Да, в России случилась большевистская революция, он бежал, эмигрировал в Америку и не мог больше писать музыку.
— Но он же был величайшим пианистом в мире!
— Может быть, но великие композиторы вроде Бетховена и Баха стоят гораздо большего. Пианистов, даже великих, пруд пруди.
— Да вы смеетесь. Они же знаменитости.
— Ну хорошо, я преувеличиваю. Но великие композиторы в совершенно иной лиге, чем пианисты.
— Но он же был композитором. Он играл здесь, на концертах, свою собственную музыку, сама слышала, особенно знаменитую прелюдию.
— Все его великие произведения написаны в России, до того как он бежал оттуда.
— Почему же он больше не мог писать?
— А это вопрос на миллион долларов. Я не верю, что он просто перегорел или у него не было времени.
Эвелин говорила все громче: она уже скорее читала лекцию, чем поддерживала дружескую беседу.
— Видите ли, — продолжала она, — здесь мы с Рахманиновым похожи. Мы оба потеряли наш «дом». Он потерял Россию, самое важное для него место в мире — важнее, чем люди, а я потеряла своего сына Ричарда, который был для меня всем, моей карьерой, моей жизнью, моим домом.