Дейзи внезапно поняла, в какие мутные воды угодила. У нее мелькнула мысль, что пора заканчивать разговор. Но Эвелин не останавливалась:
— Люди творят, когда у них дома все в порядке — не только в буквальном смысле, но и в символическом, абстрактном, например, домом может быть и определенный период времени. Как когда говоришь: «В те годы моей жизни я чувствовал себя как дома». Дейзи постепенно понимала:
— Как разные дома, здесь на Элм-драйв, у каждого свой собственный характер, который рассказывает о владельце?
— Да, и когда ты теряешь дом или родину, твой талант погибает и вдохновение исчезает.
— Я не понимаю. А как же те эмигранты, которые написали в изгнании великие произведения? Некоторые из них жили здесь, в Лос-Анджелесе.
— Они были правилом, Рахманинов — исключением. Он был пережитком иной эпохи, не мог приспособиться к новому миру и чувствовал бы себя эмигрантом — что в Америке, что в России, поэтому он просто играл на фортепиано, маниакально и, конечно, блистательно — это была единственная радость в жизни. Ему ничего больше не оставалось после того, как он потерял Россию.
Дейзи притянула Мину к ноге: та нетерпеливо дергала за поводок и лаяла, желая идти дальше.
— Мне, пожалуй, пора, — сказала Дейзи. — У меня еще есть дела.
Тем вечером Эвелин выпила полбутылки красного вина с сыром и крекерами, села с биографией Бертенсона в руках на свой любимый мягкий диван у окна с видом на набережную и стала прокручивать в голове основное событие дня. Она раз пять перечитала страницы о жизни Рахманинова на Элм-драйв. Что такого могла рассказать ей Дейзи, чего она еще не знала? Дейзи наверняка и слыхом не слыхивала об этой книге. Да и вообще, кто она такая?
Она сидела, не шевелясь, несколько часов. Вино подействовало на нее усыпляюще и усилило ее безмятежность; она смотрела на жидкое небо, перетекающее в Тихий океан. Стали появляться звезды, они мерцали так же ярко, как кораблики в океане. Эвелин чувствовала, что наткнулась на нечто важное, Дейзи была послана ей судьбой. Интуиция говорила, что она на грани открытия.
Неделю спустя они встретились в кафе на пляже. Дейзи с радостью приехала: она была не слишком занята и еще ни разу не выбиралась на пляж этим летом. Теплело, как всегда в Лос-Анджелесе в начале лета; Дейзи появилась в короткой юбке, выглядевшей почти как купальник, с банданой на голове.
— Милое местечко, — сказала Дейзи. — Давайте за тот столик?
Эвелин готова была согласиться на все, что пожелает гостья. Несколько дней назад она напомнила себе, что если Дейзи в 1942 году было пятнадцать, то она родилась в 1927-м. Значит, Дейзи была на девять лет младше Эвелин — разница небольшая, дружбе не помешает.
Они заказали кофе и по куску морковного пирога, потом Дейзи заговорила.
— Я пряталась в кустах, — сказала она, — и много чего видела, но не слышала, как он играет. Рояль был слишком далеко. Но я видела, что происходит за большим окном на первом этаже.
— Вы не боялись, что вас поймают?
— Нет, — усмехнулась Дейзи, — эти русские никак не смогли бы засудить за шпионаж подростка. Мне было всего пятнадцать. Я видела, как они ходят по дому, садятся пить чай в четыре часа, как раз когда я приезжала на велосипеде и пряталась.
— Их было всего двое, пианист с женой?
— Нет, там была еще старая дама в длинном платье. Я все гадала, кто она: родственница, горничная или компаньонка.
— Вы так и не узнали? — спросила Эвелин.
— Имя — нет, но я узнала ее лицо следующей зимой, когда его привезли из больницы.
Эвелин наизусть знала последние месяцы жизни Рахманинова: зимнее переутомление, коллапс на последнем турне, Рождество в доме 610, госпитализация в Лос-Анджелесе — но упоминание о старой даме пробудило ее любопытство. Бертенсон вкратце упоминает русскую сиделку Ольгу Мордовскую, которую позвали к Рахманинову уже в самом конце. Может быть, это та же женщина? Когда она спросила, Дейзи не смогла ответить.
— Держу пари, старая дама в длинном платье была русской, — сказала Дейзи. — Она там долго жила.
— Хотите сказать, с самого переезда, когда вы видели, как заносят рояли?
— Нет, не так долго, — усмехнулась Дейзи, съедая еще кусочек пирога, — но я помню, что видела ее в окне в праздники, когда мы не учились и я постоянно каталась на велосипеде.
Эвелин стала вспоминать известную ей информацию. Это было Рождество 1942 года, и через два месяца, в феврале, Рахманинов заболел. К тому времени Эвелин уже наизусть знала хронологию последних месяцев и рассказ Бертенсона: Рахманиновы встретили Рождество на Элм-драйв, потом, в январе 1943-го, отправились в турне по Америке, в феврале Рахманинов заболел, 17 февраля в Атланте муж с женой отменили турне, 26 февраля Рахманинова положили в больницу «Добрый самаритянин» в Лос-Анджелесе, и домой он вернулся только 2 марта. Сиделка Ольга Мордовская — если Бертенсон правильно записал ее имя — не могла быть тем же человеком, которого Дейзи видела на Рождество: это значило бы, что она переехала гораздо раньше.