Великий пианист почти никогда не отменял концертов, однако теперь, в Новом Орлеане, пишет о том, что чувствует себя слишком больным и разбитым: «Мне нужно к врачу, но я в этом вопросе полон националистических предрассудков: признаю только русских докторов, и в Калифорнии как раз есть такой». То есть он руководствовался скорее критерием национальности, чем квалификации. Даже в самом конце жизни, когда он был очень болен, ностальгия не оставляла Рахманинова, и его письмо заканчивается жалобным: «Я расскажу ему [русскому доктору] про свой бок, и мы вспомним старые времена. Это будет хорошо и для тела, и для души».
Его ностальгия успокаивала боль от злокачественной меланомы у него на боку. Неужели Рахманинов действительно был так наивен? Неужели думал, что всемирно признанному ученому, каким в 1943 году был Рачевский, интересны воспоминания о былых временах? Сам Рачевский никогда не выказывал признаков ностальгии. Далее выяснилось, что «русский доктор» — не кто иной, как Голицын, и это обстоятельство подтвердило временные рамки в рассказе Дейзи: Рахманинов наблюдался у Голицына несколько лет, с тех пор как поселился в Калифорнии — вполне в духе Рахманинова завязать новые эмигрантские отношения. Однако вне зависимости от того, когда появился Голицын, скорее всего, именно он был связующим звеном между Рахманиновыми и Мордовской. И если Эвелин с Дейзи были правы и Голицын действительно порекомендовал композитору Мордовскую, то вся хронология прекрасно сходится: в конце 1942 года Рахманинов страдает от постоянной усталости и подавленности, он уже несколько лет наблюдается у Голицына в Беверли-Хиллз, Голицын диагностирует хроническую усталость и депрессию, Наталья просит о русской сиделке-компаньонке, которая бы жила с ними, и Голицын знакомит их с Мордовской.
Эвелин рассказала о своей теории Дейзи, и они неделями обсуждали ее за кофе на пляже.
Но у Дейзи был талант непреднамеренно задавать сложные вопросы.
— Что противоречит твоей теории? — спрашивала она.
— Ну, — ответила Эвелин, — много чего. Неизвестно, разрешила бы Наталья постороннему человеку жить с ними. Но если это была правильная сиделка, правильного возраста, правильной закалки, с правильным социальным статусом и правильными эмоциями, Наталья могла согласиться.
— Почему доктор не прописал таблетки вместо сиделки-компаньона?
— Тогда, в 1942-м, не было антидепрессантов. Только амфетамины, но Рахманинов никогда бы не согласился их принимать из-за побочных эффектов, особенно потери памяти. Были транквилизаторы, но он в них не нуждался.
— То есть через несколько месяцев он умер от депрессии?
— Нет-нет, — настойчиво возразила Эвелин. — Нельзя умереть от депрессии, он умер от меланомы, рака кожи, но она появилась потом. Сначала, когда Голицын осматривал его в 1942 году, он не нашел следов рака, только усталость. Позже, в конце 1942 года, Голицын подумал, что усталость могла спровоцировать другие болезни. Тогда-то и появилась Мордовская.
— Разве Рахманинов не обратился бы сначала к гипнотерапии? — возразила Дейзи.
— Скорее всего, нет, — заверила ее Эвелин. — К тому времени он так устал и выгорел, что не рассчитывал больше на ее помощь. К тому же он был слишком стар. Через несколько месяцев ему исполнялось семьдесят. Его мысли были о другом. Наталья тоже это понимала, поэтому предпочла сиделку-компаньонку. Она была уже не девочкой и устала от бесконечных путешествий. Возможно, это она предложила пригласить сиделку.
— Ясно, — сказала Дейзи, мысленно ища возражения и вспоминая старую русскую даму, смотрящую в окно.
Эвелин продолжала:
— Она была с ним до самого конца… до самой последней минуты держала его за руку.
Детский голосок Дейзи зазвучал громче от возбуждения, когда она представила, какую новую информацию они, возможно, нашли.
— Эвелин, думаешь, он рассказал ей секреты, которые больше никому не рассказывал?
— Может быть, — сказала Эвелин, уже думавшая над тем, какие это могут быть секреты.
Следующие несколько недель Эвелин провела в уединении. Попивая бренди у окна и глядя на красный огненный шар, опускающийся в Тихий океан, часто бормоча про себя — эта привычка усилилась с возрастом и вызывала у нее чуть ли не гордость, она неспешно обдумывала свое «открытие»: лицо, которое видела Дейзи, принадлежало Мордовской. Бертенсон и Серов об этом не упоминали, другие биографы тоже. Эвелин была убеждена, что доктор Голицын все объясняет; ее удивляло, что Бертенсон так мало о нем рассказал и упомянул Мордовскую всего однажды. Ее одержимость к этому моменту достигла своего пика, и она с головой ушла в фетишистские поиски биографических свидетельств.