Чезар объявил, что они снова переезжают, на этот раз в Куинс. Его наняли в одну компанию в Астории, поставлявшую шубы ручной работы в лучшие магазины Нью-Йорка. Нанявший его босс был еще одним румынским евреем по имени Моше. Компания обслуживала богатых клиентов, и ей требовались навыки Чезара. Только он мог порезать норку на идеальные квадратики по семь миллиметров, или четверть дюйма, а потом сострочить их на самой современной швейной машинке 1920-х годов, чтобы получился узор домино.
«Европейская мудрость» — так называла это Михаэла, недавно пополнившая свой английский лексикон; она произносила эти слова медленно, с сильным акцентом и с одобрением кивала, довольная тем, что ее мужа наконец-то оценили по достоинству. И дальше пускалась в разглагольствования о том, каким тяжелым путем они к этому пришли.
— Твой отец терпелив, и у него твердая рука, — говорила она.
Выяснилось, что Моше не босс, а менеджер по продажам. Они с Чезаром часто беседовали о шкурках лис и норок, которые Чезар мальчиком видел в Румынии.
Потом Чезар нашел квартиру с одной спальней в Джексон-Хайтс, откуда удобно было добираться на трамвае до склада, где он работал (метро в Куинсе открыли после 1928 года). Михаэла заявила, что теперь слишком далеко ездить каждую неделю на Атлантик-авеню ради уроков фортепиано. Эвелин запротестовала — она могла бы добираться сама. Чезар встал на сторону дочери: он будет отвозить Эвелин по субботам, в свой выходной. Уроки с миссис Оноре перенесли на субботу, и каждую неделю Эвелин приходилось совершать целое путешествие, которое ока так любила. Нагруженные сэндвичами с маринованными огурцами, они ехали с папочкой на трамвае, дважды пересаживаясь: на Гранд-стрит и на Фултон-стрит — путь длиной в два часа.
— Четыре часа! — ахнула Михаэла, когда впервые об этом услышала. — Нет, Эвелин, мы найдем тебе другого учителя.
— Знаешь Виту с первого этажа? — как-то раз, до переезда из Флэтбуша, спросила Михаэла у Эвелин тоном водевильной актрисы с Деланси-стрит. — Ее бросил муж. Оставил без гроша. Каково ей, а? Ее сынишке Мюррею нечего есть. А вот нам повезло. Чезар такой славный.
Вита была отзывчивой, по-английски говорила как аристократка. Шестилетний Мюррей — на три года младше Эвелин — однажды зарделся и поцеловал ее. Это не понравилось их соседке Джозефине, странной пожилой женщине с сильным немецким акцентом, носившей темные платья и туфли на шпильках. Своих детей у нее не было, и она сказала Михаэле, что Мюррей «больной».
— Он ее и за грудь трогал? — добивалась она ответа.
Эвелин старалась ей не попадаться на глаза, потому что Джозефина пожаловалась, что звуки пианино ей мешают, и назвала ее «п-п-паразиткой».
— Какой будет наша новая квартира? — спрашивала Эвелин Михаэлу.
— С двумя спальнями, на втором этаже, с двумя спальнями. У тебя будет своя комната, а Бенджи может спать с нами.
— Мы возьмем с собой пианино?
— Глупышка, — отвечала Михаэла, — конечно, мы возьмем с собой пианино.
Эвелин казалось, что Джексон-Хайтс — это так далеко. Пианино перевезли вместе с диваном и креслами, и комната Эвелин оказалась такой просторной, что туда поместился бы инструмент побольше. Десятилетняя девочка светилась от гордого осознания, что теперь у нее есть собственное убежище. Мать повесила там занавески из белого тюля и поставила раскладушку. Эвелин нашла вазу и нарвала одуванчиков на крохотной лужайке возле входа в подвал. Она стала ходить в школу № 69 на Тридцать седьмой авеню: добиралась туда пешком и после уроков спешила домой, чтобы поупражняться перед субботним занятием. Миссис Оноре требовала, чтобы она упражнялась по два часа в день, нагружая ее Бахом и Дебюсси, пока вдруг неожиданно не объявила, что Эвелин готова к прослушиванию у другой учительницы, «известной пианистки».
Михаэла возликовала: «Наша Эвелин становится знаменитостью, совсем как ее отец». А младший брат Михаэлы Макс, который к 1928 году успел эмигрировал в Америку со своей женой Адрианой, но английским еще не владел, проворковал на Хануку: «Эвелин, бубула, когда-нибудь ты сделаешь мамочку очень счастливой».