— Ох, как все сложно!
— Да, и мне нужно все это выразить в книге. Я должен убедить читателя, что без одной истории не будет и другой.
— То есть это мемуары о тебе самом?
— Нет, не обо мне, но я — ось, связывающая две параллельные вселенные.
Хелен ухватила мою мысль и высказала ее без всяких геометрических сравнений:
— Итак, есть две параллельные вселенные, Эвелин и Рахманинова, а третья вселенная — это твой новый тип жизнеописания?
— Да, можно и так сказать.
Она была озадачена.
— Две вселенные охватывают два разных мира, но разве смысл не в том, что в какой-то точке они сходятся?
Я возразил:
— Но они не одно и то же.
Она скорчила гримасу:
— В любом случае, милый, это очень сложно.
— Моя новая биография Рахманинова не третья параллельная вселенная, а результат моих многолетних поисков.
Хелен тотчас провела связь:
— Да, ты хочешь показать, что он был идеальным ностальгическим романтиком, и потому это твои мемуары — о тебе самом.
— Да, мемуары мои, но ностальгия Рахманинова.
— Тогда что с Эвелин?
— Ты имеешь в виду — с ее душевным складом?
— Ну да, если ты это так называешь.
Намек Хелен на легкую цензуру с моей стороны поставил меня в затруднительное положение. Все эти годы мне было тяжело критиковать Эвелин в свете ее тройной трагедии — как препарировать женщину, которая лишилась единственного ребенка? И тем не менее я попытался.
— На ее душевный склад повлияли бесконечные потери, — обороняясь, ответил я. — Сначала она лишилась карьеры, потом последовали смерть Ричарда и смерть Сэма, и последним ударом стало то, что из=за ее одержимости Рахманиновым люди сочли ее сумасшедшей.
Хелен не отступала:
— Так откуда ваялась эта одержимость? Она думала, что встретит великого человека в Беверли-Хиллз восставшим из мертвых?
— Нет, Хелен, она была не маньячкой, но ты же прекрасно знаешь, как начинается одержимость. Рахманинов служил связующим звеном между разными частями ее мятущейся души. Она похоронила его вместе со своей неудавшейся карьерой, Ричардом и Сэмом. А потом, когда она наконец освободилась и набралась смелости покинуть Нью-Йорк, ее подсознание стало требовать, чтобы она примирилась наконец с окружающими ее могилами, кладбищем ее мечтаний.
— Ясно, — протянула Хелен более мягким тоном. — Но ты рискуешь выбить читателя из колеи — он решит, что ты предлагаешь ему посетить его собственное ментальное кладбище.
— Хорошо, я признаю наличие этой опасности, но я хочу, чтобы читатель проникся к Эвелин сочувствием, а не начал растравлять себе душу, сравнивая себя с ней.
— Конечно, но Эвелин возвела давно умершего человека в воображаемый идеал. По мне, так это самая настоящая мания — и к тому же то, что она считала себя единственным человеком в мире, способным его понять и последовать по его стопам, отдает крайним нарциссизмом. Ее нарциссизм ничуть не меньше его ностальгии.
От ее последних слов я остолбенел: она все увидела, увидела параллельные вселенные двух протагонистов даже более ясно, чем параллель между нарциссизмом и ностальгией. Я спросил себя, не пытается ли она сказать, что все читатели в итоге будут вынуждены столкнуться с собственным нарциссизмом, как бы они этому ни сопротивлялись.
Я потянулся к джину, чтобы скрыть свое состояние, но не успел сделать два глотка, как Хелен продолжила:
— К тому же чья это история, твоя или ее?
Мне не нужно было думать над ответом.
— «Плащ Рахманинова» — моя история, хотя Эвелин тоже приложила к ней руку. Разве ты не видишь, Хелен, между историей и воспоминаниями большая разница, даже если одно органично переходит в другое? Я бы никогда не стал другом Эвелин, если бы не сломал виолончель Ричарда. Эвелин привела меня к Рахманинову. С ее помощью он оказался в центре моего исследования ностальгии. Я знаю, звучит безумно, но это правда. Это необыкновенная история, которая случается раз в жизни, и потом ты всю жизнь пытаешься понять, что она означала.
Хелен перебила:
— Это в том случае, если ты еще сможешь правильно соединить все линии.
— Хочешь сказать, они подумают, что это слишком высоколобо?
Хелен заерзала. Она знала издательский бизнес.
— Они не идиоты. Чтобы все получилось, ты должен написать гениально.
— Композиция правильная, и я рассказываю ее своим собственным голосом.
Моя подруга была боевой журналисткой.