На улице, куда я свернул, было светлее и, пожалуй, чище. И у павильона, освещённого ярко, как новогодняя ёлка, стояло несколько работяг, одетых чуть лучше, чем человекообразные фонари. Но почему-то чувствовалось, что они — работяги или даже гопота, если это возможно, хоть, по-моему, они были чем-то более серьёзным и статусным, чем фонари. Ну, во всяком случае, мне так показалось: их головы всё-таки были не просто тусклыми фонарями, а смутным и странным пластмассовым подобием человеческих голов. У них были круглые красные глаза, светящиеся в ночи, как глазки видеокамер, и еле намеченные носы. Из-за круглых глаз они выглядели глуповато.
Я подумал, что они стоят без дела, просто глазеют. Во всяком случае, на меня они дружно уставились, повернувшись разом. Это должно было пугать, но не напугало, видимо, из-за этого их выражения нелепого и бездумного любопытства. Даже когда один протянул в мою сторону тощую ручонку из скрученных обрезков арматуры и показал на меня пальцем, в котором угадывался трёхгранный напильник, я только демонстративно включил камеру и принялся его снимать.
А испугало меня то, что их что-то испугало. Они занервничали — и быстро принялись расходиться. Они, конечно, испугались не меня: на меня им было плевать с небоскрёба — чего-то совсем другого, что человеку не учуять.
Я занервничал не меньше и принялся вертеть головой по сторонам — и увидел, как из тёмного проулка выплывает странно элегантная, очень женственная фигура, более тёмная, чем окружающий сумрак. От неё тянуло кошмаром — и я удивляюсь, что успел снять и её, и только потом рванул по улице прочь.
Не знаю, что в ней было так уж страшно: бесшумность и вкрадчивость движений, женственность или то, что она казалась куском одухотворившегося мрака. Голова у неё была круглая, гладкая, лицо даже не намечено, но сквозь чёрный пластик горела очень яркая лампочка, как единственный глаз посреди лба.
И от неё я удирал так, что в ушах засвистел ветер — даже закололо под рёбрами. Пролетел насквозь двор, совершенно тёмный и пустой — не знаю, зачем я туда заскочил — и выбежал на ярко освещённую улицу, где была, сказал бы я, дискотека.
Не знаю, как это ещё назвать.
Там веселились манекены.
Гирлянды электрических ламп и вытащенные на середину улицы, пожалуй, торшеры, ритмично мигали. Я подумал, что это — бесшумная музыка для здешних жителей, которые танцевали под эту музыку, под этот световой ритм, на мостовой. Больше всего здесь было манекенов-женщин. Одетые по местной моде в полиэтиленовые и пластиковые платья, обмотанные гирляндами мелких лампочек, с электрическим светом из глазниц — они выглядели жутко, как выходцы из футуристического ада. С ними плясали человекообразные фонари, одетые даже в подобия пиджаков. У одного с металлического штыря, заменяющего шею, свисал пластмассовый галстук. Диву из лилового пластика, вроде бы даже накрашенную, с глазами, подведёнными жирным чёрным маркером, с красными огнями внутри головы, довольно похабно лапал безголовый паукообразный механизм с очень гибкими и очень цепкими щупальцами.
А танец выглядел, как ни странно, очень правильно. Меня только удивила подвижность тел манекенов. Они отлично танцевали — как люди в любом клубе, точно не хуже.
Я остановился и снимал. Мне было не оторваться. Я пытался снять как можно больше подробностей, меня вдруг обуяла нестерпимая жадность зрения. Мне хотелось всё это как-то себе забрать, остановить, запечатлеть — кажется, я даже не собирался кому-то это показать, мне просто хотелось оставить себе, чтобы пересмотреть потом.
Чтобы позже, просыпаясь среди ночи в холодном поту, я знал: у меня есть доказательства. Я это вправду видел. Своими глазами.
И когда ко мне подошла женщина, чтобы позвать танцевать — я даже не удивился особенно. Ну совершенно же естественный поступок: ей просто было интересно. Она была даже не самая безобразная на этом электрическом шабаше, и глазки у неё были голубые, и брови нарисованы маркером, и в пластмассовый череп, наверное, красоты ради, вклеены или вкручены какие-то штуковины, вроде ламп от древнего телевизора или радиоприёмника. Из мелких радиодеталек у неё было колье и бретельки белого полиэтиленового платья. Модница и кокетка.
Я даже взял её за руку из слегка шершавой серой пластмассы, я даже успел почувствовать биение электричества под этой пластмассой и подумать, что именно электричество и есть жизнь её. Но тут на улице начался тихий, как всё здесь, переполох.
На улицу въехали два фургона с синими мигалками. О, полиция, подумал я — а моя дамочка оттолкнула меня и шмыгнула в проулок, в темноту.