Я снимал её, как красивую девушку, тщательно выбирая ракурсы. Она была красивая, совершенно нечеловечески, но красивая. И гибкая. Я уже понял, что электричество, текущее по телам здешних жителей, каким-то образом превращает арматуру и пластик в живую плоть… или хоть в подобие живой плоти. Я видел, как отплясывают манекены. В этом было что-то демоническое.
Мы шли по ночному городу, который жил, как дневной город. Логично себе представить, что фонари живут по ночам — а манекены, светящиеся изнутри и украшающие себя гирляндами, были сродни фонарям. Фонари были заняты малопостижимыми делами. Город казался сродни промзоне: я видел странные цеха, в которых работали фонари и тусклые железные механизмы. Там сияла сварка, что-то искрило, с гулом крутились тяжёлые колёса. Город состоял из механизмов и электричества. Я думаю, город жил электричеством.
Мы прошли мимо серого здания довольно официального вида, рядом с которым строились одинаковые фигуры, определённо одетые в униформу. Пожалуй, всё-таки, фонари — но их головы-лампы имели смутные подобия лиц. Неприятных. Командовал ими манекен в резиновом френче. Команды отдавались электрическим жужжанием. Я даже пытаться не стал разбираться в происходящем, я давно превратился в придаток к камере.
Иногда я видел роскошные… правильнее сказать — роскошных манекенов: они ходили, как живые. В некоторых из них был какой-то печальный и живой человеческий шарм. Я целую минуту снимал женщину из фиолетового пластика с потрясающими и густыми ресницами — не понимаю, как она себе их добыла, она была без парика, как все манекены. Зато целые связки мелких деталек крепились к её серьгам из радиолампочек, соединялись под подбородком и свисали на шею и плечи. Всё вместе поражало футуристической инопланетной красотой. Фиолетовая дива казалась погружённой в себя, меня она будто не заметила — а может, и впрямь не заметила.
Девушка-фонарик мигнула и отвернулась. Мне показалось, её огорчало, что она сама не манекен.
— Зато ты светишься гораздо ярче, — сказал я.
Она вспыхнула электрической улыбкой и чуть замедлила шаги у панорамных окон явно нежилого здания, похожего на заводской цех. Окна светились розовым.
В этом розовом свечении механические создания, одновременно и напоминающие, и не напоминающие железных долдонов из автозака, покрывали жидким пластиком голый каркас фонаря. Я увидел подобия человеческих фигур, обмотанные проволокой, конвейер с частями пластмассовых тел, странные конструкции из манекенов и металлических фрагментов, роботов, которые выглядели гротескными карикатурами на манекены — я снял всё это, но не понял.
Был ли это салон красоты? Родильный дом? Камера пыток? Храм?
Девушка-фонарик отвернулась и пошла прочь, а я — за ней. Мы миновали переулок, где в ряд стояли девицы-фонари, сияющие ярким розовым светом, накрытые какими-то сквозящими светлыми полотнищами с ног до головы. В этой выставке розовых див мне померещилось что-то напоминающее проституток на плешке — но я запросто мог и ошибиться. Впрочем, девушке-фонарику они очень не нравились, она ускорила шаги.
Городу не было конца, я устал идти — и у меня в голове кружилась карусель электрических огней и нечеловеческих лиц. Зато ночь потихоньку пошла на убыль. Небо начинало сереть, наступал бесцветный осенний рассвет, холоднее, чем вечер, сырой и ветреный. Я шёл за девушкой-фонариком в каком-то странном трансе, почти в полусне. Пытался что-то снимать, скорее, по инерции — меня разбудил писк разряженного аккумулятора.
Девушка-фонарик остановилась и протянула руку. Наверное, надо было дать ей камеру. Быть может, её электрическое тело нашло бы способ зарядить, оживить мои вторые глаза. Но я побоялся: мне показалось, что в руках у фонарика камеру закоротит, она сгорит — а вместе с ней и мой драгоценный фильм.
Я мотнул головой. Девушка тихонько укоризненно зажужжала. Я пробормотал «извини» — и вдруг сообразил, что мы с ней уже не в городе, а посреди промзоны. Мы стояли у подножия странной ажурной конструкции, напоминающей громадную лестницу, поднимающуюся очень плавно и медленно — а вокруг сгущался предутренний серый туман.
— Туда? — спросил я, почти не удивляясь.
Девушка-фонарик кивнула, подобрала зашелестевшую юбку и начала неторопливо подниматься. Я пошёл за ней.
Сначала мне казалось, что лестница идёт почти параллельно земле — но через некоторое время начал ощущаться подъём. Мы шли выше и выше, гроздья и гирлянды проводов с красными глазками камер оказались почти наравне с нами, потом — под нами, и в конце концов мы оказались в тумане, как в облаках. Промзона со всеми её мрачными чудесами лежала под нами, далеко внизу. Я услышал, как по ней прогрохотал утренний поезд: стонущий гул медленно нарастал — и так же медленно и постепенно удалился.