– Будем, – взял да и согласился тогда он. – Открывай поширше роток…
Дуреха торопливо сунула в карман Петровичу чего собрала в бел-платочек, тут же села на толстую гузну, вся расквашнилась, закрыла глаза – и жадно шевелила серым языком, при том хрипя:
– Иди быстрей, иди мгновенно, не видишь вся рассупонилась я по-женски, целоватеньки жду, миловатеньки жду…
– А ну как! – бодро ответил Петрович. И напрыгнул на нее сильно, словно в страсти. Завалил этим старуху на спину, ловчайшим комедиантом впился лапами в шею, словно душа ее в любовных объятьях, а сам стал обильно пускать ей в рот слюну, мечтая – окажись бы она ядовитой.
Скоро Кенька стала заполошно вопить:
– Ой, слюны напускал окаянный, ну а как задохнусь?
Петрович и того сильнее придушил надоедливую, и та захрипела тогда почти смертельно:
– Не шуткуй… помру… помру…
– Жди меня и я вернусь! – ловко соскочил с бабы Петрович. – А помрешь – за любовь померла, об том всякая женщина мечтает…
Одобрительно посмотрел снизу птицБаунти, а в какой-то момент даже захлопал в ладоши:
– Петрович, давай жми, не упускай!
Кеня заплакала от обиды, от обмана. Отошла, тяжело дыша, была ее гордость поранена. Жалко стало Петровичу:
– Чего ты, игры эротической не понимаешь?
– Какая же это игра, – сквозь слезы проговорила Кеня.
Помялся Петрович виновато:
– Ну ладно, не пойду я пить к дружку, с тобой буду сидеть…
– Мне все одно… – вздохнула Кеня.
Примиряться стал Петрович:
– Ну ладно, иди ко мне, историю какую расскажу…
Подошла, к бочку прикорнулась, отогрелась, спросила доверительно, с почтением в глаза заглядывая:
– Может криминал какой знаешь, детективчик с кроссвордиком? Жуть как люблю…
– Головоломистый или психологический?
– С переживаньем…
– Тогда слушай… «Попугай ты мой, попутаючка!м Такую однажды я песню пою, слова красны перебираю, по квартирке хожу, в подоконничке ковыряюсь, в оконце поглядываю. Входит Махмуд. Застрелю, говорит. Давай деньги пьяны, давай деньги тканы, нарисованные, прессованные. Нету денег, говорю, паспорта нету, монету нету, ничего нету: птица я клеточная, сухариком примазан, просом просыпан.
«Ну да? – Махмуд отвечает. – Тогда открою и я тайну. Понарошку я азербайджанцем прикидываюсь, на самом деле я Иван-Забытка».
– Эх, – вздохнулось мне, – помнят, что Ванька ты, а к чему приставлен – не помнит никто.
Тут Забытка мой и давай вспоминать: к войне был приставлен, граната у меня была РГ-57 в сорок первом, медаль была. Побежал на дот, чтоб грудью прикрыть, не добежал, шарабан снесло, с тех пор безголовый я, а жив, духу во мне много.
…Потом к строительству был приставлен многие годы; через многие годы уволили, обнаружили, что вместо головы лишь кишка из шеи качается. Подглядел кто-то, доложил, непорядок, мол, балет у нас в мире лучший, а вот тут непорядок. Ну, а если как луна-парк строить или метро в Ебунино-Дегунино – как бы криво не вышло.
…В общем, отставили меня. Много лет стоял забытый, уже и сам позабыл где, скажу одно – везде. Тут и жизнь поменялась, пришла инициатива. Снова к дням меня приставило руководство, инвестиции пригребать. Только я взялся – опять подглядели. Сидел в кабинете, план дальнобойный разрабатывал по загребушкам, обронил справку случайно, что инвалидом второй группы являюсь, тут новый русский ее – хвать, и в Минфин!
Глянули – точно головоснесенный, кишка себе знай пляшет в кратере шеи, да еще бирка на ней болтается от комвзвода: «Нету головы у ей, вечная слава героям хуйни всякой!»
Так и лишился я пригребушек, дали справку: иди, Ванюшка, в жэк, будешь дворником по телефону.
Значит, звонят, у нас тут снегопадище случился па улице Кривой, в переулке 2-м Кособоко-Серебряном.
А ты отвечаешь: весна придет, о чем и Фет писал в русской литературе, а также Пушкин – растают у вас там люди занесенные, половодье ящики банановые унесет. А у меня и руки нету, чтобы действие какое нибудь сделать от снегопада, и ноги нету, чтобы идти к вам срочно, и живу далеко, на улице Байкальской, а вы еще дальше и телефон у вас неправильный.
Денег не хватало мне в дворниках, а есть по-прежнему охота. Вечерами теперь боевиком прикидываюсь, в дверь стучу, чтобы ограбить. А то забуду и просто стою. Меня в угол приставят, шляпу на меня повесят, шарф, зонтик. А если уронят нечаянно, гремлю упамши, словно пустое ведро. Тогда, бывает, и на помойку отнесут…
– Во беда! – вскричал я тут жалобно. – Ох ты Ванюшко мое, подзабытушко! Был конь у меня во деревне да в русской, чтобы скакать тебе абы куда, если что!
– Веди к тому меня кому! – вскричал Забытка. – Поскачу по Москве, мимо банка-Олби, в улицу Хабаровскую! Женихаться там хочу, имею там забаву – щечки алые, попка мягкая. Как в троллейбусе едет – храпом храпит, а в метро поедет – да с толстой сумкою!
– Ну и ладно, – согласился я.
И махнул тому коню забубенному. Как смыло тут нас волной рынка, а замест явился грек из-за моря или араб пакистанский. Пену с костюма стряхнул, водоросль убрал с черного уха, во все очи на Ваню посмотрел – заисламизировал. И пропал с тех пор Ваня мой во Чечне проклятой, да и сам я черт-те куда подевался: женился что ли… не помню…
– А смысл какой в этой истории? – пожевала губами Кеня, залюбопытствовала. – Фраза не корявая, бойкая, а переживания нету…
– Смысл? – обиделся Петрович. – Что было, то и смысл…
– Как так? – заспорила Кеня. – Не бывает так… Ты бы чего со смыслом рассказал, а?
– Нету предметности ни в чем, – вернулся к старым мрачным мыслям Петрович и сплюнул.
– Я-то хоть птицБаунти, – сказал внизу тщедушный. – А они что есть?
– А мы Псалтирь теперь изучаем, – ответили, – в религиозное время хотим жить, с Богом, что теперь с большой буквы пишется…
И включили пылесос в другой комнате, при том повизгивая, словно поросята:
– Он спит да спит, козел вонючий, а пыли вокруг наросло! В чистоте мы жить хотим…
ПтицБаунти сделал райское движение, павой словно бы пошел, сопровождаемый цветным халатом: вскинул немощные руки, на колена упал перед закрытой дверью:
– Не надо, Господи, не надо… пожалуйста, ничего не надо…
– Вот ведь что! – Дверь пнули, стали втискивать холодильник, согласно заявлению: «Просим продать нам крайне дешево холодильник, в связи с острой необходимостью без конца морозить мясо».
Впереди действия всего выступал, разбросав руки вокруг живота-бурдюка, толстенький человек, бия при том пухлой ножкой оземь и повторяя:
– Вот! Вот именно морозить!
Сама хозяйка заявления сидела на холодильнике – тощая, черняво-нервная особа. Она очаровательно скалила зубки птицБаунти. Потом проворно скользнула ему на шею, кошечкой обвилась вокруг, заворковала:
– У нас имеется крайняя острая необходимость морозить мясо в связи…
И смолкла, словно давая закончить за себя господинчику, что пошел бить ножкой и того проворнее, а приплясывать в целом и того энергичнее:
– …в связи с чем бы то ни было!
Редкий волос на голове птицБаунти встал дыбом: «Трупоеды! Трупоеды они есть!»
Сам же он завертелся вокруг себя как ошпаренный:
– О да, да! Великое да!
– Ты не весел, мужичок? – спросила кошечка и глазом нацелилась на Петровича. Собственно, выгнула спинку, вся похолодела шерстью, изготовилась к прыжку, выпустив звонкие коготки.
– Бежим! – успела шепнуть Кенька заглядевшемуся Петровичу – Неровен час, съест ведь нас, проклятая!
И первая обратно вспорхнула на карниз, за нею Петрович. В четыре глаза нагнулись сверху, стали смотреть дальше.
Кошечка облизнулась, сопроводив их долгим взглядом, потом проговорила с задумчивостью:
– Не весел, значит, ты, старик?
Но напрасно она манила бдительного Петровича городскими глазами и другой женской уловкой.
– А чего же ему веселиться? – рассудительно заметил господин впереди и снова стал бить ножкой. Холодильник понесли дальше, и кошечка перепрыгнула на него.