Июнь близился к концу. Ночь была безветренная, теплая и тихая. Лунный свет лился через окно и таинственно освещал комнату.
Мать, как уже говорилось, ходила взад-вперед, не находя себе места, понурив голову. Но вот взор ее поймал лунный отблеск на предмете, стоявшем на столе. Она, вглядываясь, остановилась.
Мать Ифриса была, в силу характера ее супруга и в силу безысходности – не потому что хотела, а чтобы выжить, – очень хорошей домохозяйкой. Она прекрасно готовила. По нескольку раз на дню убирала двухэтажный дом, состоявший из восьми комнат. Следила за растениями во дворе. Поскольку они с супругом жили в доме вдвоем, то она отлично знала, где лежит та или иная вещь супруга.
Встретив его по возвращению домой, накормив и исполнив все привычные, желанные ему ритуалы, с учетом его не лучшего расположения духа, она сразу же удалилась в залу под предлогом незаконченной уборки, где и провела более четырех часов. Услышав первые звуки «разрывающихся бомб», боясь попасть под руку супругу, машинально, инстинктивно, словно мышь под огнем, она по привычке прошмыгнула в свое бомбоубежище, в котором, к слову, свет никогда не работал.
Поскольку мама Ифриса была завсегдатаем этой комнаты, ее очень удивил предмет на столе, которого прежде здесь не было. Подойдя поближе, она обнаружила фотографию сына в деревянной рамке небольшого размера. Женщина подумала, что это муж взял ее и каким-то образом забыл здесь. Слезы безудержно хлынули из глаз. Всхлипывая, она упала на колени, обнимая портрет сына. Так, плача, она просидела еще с полчаса, то обнимая, то прижимая к груди фотографию, то целуя ее. Временами она разговаривала с сыном, просила прощения, будто бы он находился рядом, в этой комнате.
Вдруг ее пронзила дикая боль. Боль скорее душевная, вызванная осознанием своей ничтожности. Осознанием того, кем она является в действительности, как жила последние годы, что пережила, чего натерпелась, и все ее страдания пронеслись пред ее глазами. Незримый дух вопрошал ее: «Так ответь мне, ради чего ты все это претерпела? Отчего не любишь ты себя? Отчего не борешься за счастье свое?!»
«Так ведь ради тебя, сыночек, – отвечала в слезах она. – Ты прав. Прости, сынок, мой родненький, все, что ты сказал, все – правда, все до единого слова, мать твоя малодушная, характером слабая, подневольная. Прости ты мать свою! Не боролась, правда, правда! Было за что бороться, да не увидела мать твоя правду. Не боролась, видит Бог, не боролась, сознательно сдавалась. Ты уж прости, сыночек, мать свою убогую… Позволь ей на путь то истинный встать. Ты только вернись ко мне, родненький. Клянусь, не придется тебе более за мать краснеть! Видит Бог, им же клянусь, буду отныне бороться за тебя, за себя, за счастье наше. Завтра же начну жить, как угодно тебе! Отца твоего – будь на то жизнь моя потребуется – заставлю рассказать о тебе, дорогом, а затем я сама к тебе… Ты только прости, ты только приди!..» – так причитала она в исступлении, почти в помешательстве.
И так и осталась лежать на полу до рассвета.
XXII
Так мать Ифриса пролежала до утра в полузабытье. Ей не удалось уснуть, она и не пыталась. Она сочла возможность страдать более сладостным вариантом провести время, нежели просто предаться сну. Неизвестно, сколько бы она еще так пролежала, если бы не стук двери спальни мужа, раздавшийся на втором этаже. Она вздрогнула, не помня себя, наскоро привела себя в порядок, утерла слезы, поправила платье и платок на голове, убрала волосы. После так же ловко, как и всегда, прошмыгнула на кухню и приготовила завтрак – до того, как супруг умылся и сошел вниз.
Отец Ифриса был весьма удивлен завтраку, да и вообще тому, что супруга на ногах, учитывая, что стрелки на часах показывали полпятого утра. Несмотря на благие намерения жены, за которые он принял ее жест, он пришел в негодование, поскольку хотел выйти из дома незамеченным, рассчитывая, что супруга будет спать. Это обстоятельство испортило ему настроение и стало достаточным поводом для нападок.
Мать же Ифриса, как было уже сказано, не помнила, как оказалась на кухне. Единственное, что она чувствовала, был страх. Она не располагала временем и не знала, который час, поэтому по привычке постаралась угодить мужу. Из прошедшей ночи она припомнила собственную клятву, еще не остывшую на губах, но взглянув на супруга, пришла в ужас и удалилась. Бедняжка затаилась в коридоре, словно маленький зверек, преследуемый огромным хищником. Она оперлась спиной о стену, грудь ее вздымалась от волнения, мысли метались. Разные варианты исхода своей затеи крутились в голове. Прикусив губу и застыв, словно каменное изваяние, она осталась ждать более подходящего момента для осуществления задуманного.