Позавтракав, отец Ифриса наскоро оделся и собрался уходить. Жена, как обычно, вышла вместе с ним – запереть ворота. Вдруг в голове ее, словно эхо, прозвучали слова, произнесенные в ее уме сыном: «Не борешься, не борешься!» И она почти невольно окликнула мужа, тот недовольно обернулся, и на его лице еще не успел остыть след злости. Супруг напоминал большого, злого, не перестающего рычать пса, готового в любой момент накинуться на дразнящего. Увидев его лицо, слова, которые женщина готова была произнести, так и не сорвались с языка, и она осеклась.
– Удачного дня тебе, любимый, пусть день сегодняшний новыми победами венчается! – она произнесла неуместные пожелания, которые никогда раньше не говорила. И сконфузилась.
– Да что с тобой такое?! – накинулся было на нее супруг, но поскольку уже опаздывал, приложив усилия, более или менее сдержал себя, как мог. – Встала черт знает во сколько! Да еще чушь несешь с утра пораньше. Тьфу! Сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно! Дура! – И, прогремев, удалился вон со двора.
Мать Ифриса осталась стоять во дворе, не смея выглянуть из ворот, чтобы убедиться, ушел ли он, и запереть ворота. Она благодарила Бога за то, что отвел неудачную мысль и не дал вырваться ненужным словам. Благодарила за то, что муж не залил ее с утра кровью. Постояв немного и помолившись, она, так и не решившись выйти за ворота, просто заперла их изнутри и вернулась со слезами на глазах в дом. Слезы были вызваны не оскорблением, не благодарностью Богу, беду отведшему, не своей ничтожностью, бесхребетностью, малодушием и слабосилием, а невозможностью сдержать клятву, данную сыну. Она бросилась на пол и в истерике, проклиная себя, плакала навзрыд. Плакала не столько из-за не сдержанной клятвы, сколько из-за того, что дала ее, заведомо зная, что та невыполнима.
Вот в таком расположении духа находилась мать Ифриса, когда пошла отворять ворота своему сыну и его невесте.
XXIII
Не прошло и часа, как Валерия приняла наркотик, а она уже восседала за столом в гостиной дома Ифриса и пила чай в компании его матери.
Несмотря на потрясение последней, появление сына разрешило все ее тревоги, и настроение резко улучшилось. Душевные терзания тотчас же сменились неописуемой радостью. Будучи набожной, она вновь возблагодарила Бога за то, что молитвы ее были услышаны. И не успев даже услышать имени невесты, тут же импульсивно пригласила ее в дом – вместе с сыном, в душе опасаясь, что сын может опять ее покинуть.
Буквально затащив Ифриса и Валерию в дом, мать усадила их за стол, сама же принялась быстро накрывать на стол. Она действовала экспансивно. Разрешение ее чаяний было столь неожиданным, что она временами останавливалась, чтобы ущипнуть себя и убедиться в том, что это не сон. Она будто находилась в полузабытьи и не понимала до конца всего, что происходило в сей момент. Она была уверена, что ее муки прекратило провидение. Но чувства, пережитые этой ночью, породили в душе страх, что сын вскоре снова покинет ее. И она изо всех сил, не помня себя, торопилась приласкать свое чадо, одарить его любовью и согласиться на все его условия, чтобы предотвратить возможную разлуку. Несмотря на то, что повода для таких мыслей у нее не было, все же материнское сердце подсказывало, что еще одну разлуку с сыном, длись она хоть день, она не переживет.
Мать Ифриса неожиданно для сына и для себя – от того ли, что при встрече присутствовал посторонний человек, от того ли, что не могла справиться с нахлынувшими на нее чувствами, – вдруг пришла в небывалое волнение и стала говорить что-то совсем не к месту. Волнение так же быстро сменилось чувством умиления, и она стала рассказывать не то чтобы Валерии, сколько самой себе о детстве Ифриса. Учитывая предыдущую бессонную ночь и пережитые чувства, вызванные мыслью о смерти сына, а потом внезапным воскрешением, ее бессвязная речь была наполнена воспоминаниями о его детстве, младенчестве, его улыбающимся беззубом ротике, маленьких ножках и ручках, запахе, умных глазках, смотрящих на маму с еще не осознанной любовью; в конце концов она заплакала.