Я более его не умиляю. Его нутро занято злом и погрузилось во мрак. Мои мучения и страдания приносят ему удовольствие, ибо причина его превращения во столь свирепого зверя – это я! Его оскорбления и крики – это способ выразить и облегчить свою боль от кровоточащей раны у него внутри. Он не заметил своего превращения. Он стал зверем, ибо перестал задумываться о своих деяниях, лишился сострадания и способности понимать… Его поведение, манеры и жестокость стали настолько для него привычными, что начали казаться естественными. Как будто может быть только так – и ни как ни в коем случае по-другому! Его жестокость и страх, внушаемый всем, стал обязательным условием, гарантией его успеха, безопасности и нашего благополучия. Его чрезмерная необоснованная, непредсказуемая жестокость стала его визитной карточкой. Его стали бояться, признавать, уважать и даже советоваться с ним в преступном мире – и это принесло ему успех. Но чтобы этого достичь он многим пожертвовал. Ему пришлось ломать себя изнутри. Ломать свои принципы, скрывать и прятать свои переживания и чувство омерзения по отношению к себе и своим поступкам – до тех пор, пока его сознание не приняло совершаемое им за должное.
Постепенно душа его очерствела, и он уже более не мог существовать без жестокости. Он свихнулся. Его взгляд на жизнь, ценности, чувства изменились безвозвратно. Он переродился. Жестокость стала, хоть и не заметно для него, неотъемлемой частью его существования и гарантией высокого положения в преступном мире. За него говорила его репутация. Его репутация была оправданна, а его семья стала ее жертвой. Он не просто добивался положения в преступном мире путем демонстрации жестокости. Он сделал для этого больше – он переродился и стал не просто жестоким человеком, а человеком, которому нравиться жестокость. Человеком, который сладострастно упивается безмерною, неутомляемою, беспричинною, звериною жестокостью.
Человек, убив единожды, изменится навсегда. Он изведет себя думами и, раскаявшись, воспрянет, чтобы впредь жить праведно. Либо не найдя нить добра, душа его погрузится в пучину мрака, которая переродит его взгляды, ценности, жизненные устои и приведет к следующему преступлению, и к следующему, и так до тех пор, пока его деяния не станут неотъемлемой частью его жизни… И решением всех проблем станет привычное для него преступление – как закономерная норма. Нутро этого человека не будет испытывать раскаяния, сострадания и других чувств ввиду ужасной обыденности, воспринимаемой им как нормальное явление. Он перестает видеть в преступлении нечто непозволительное и руководствуется уже имеющимся опытом безнаказанности, легко приобретенных благ и выгод. Это вполне устраивает всех преступников до тех пор, пока их жизни не будут отняты такими же злодеями, как они сами. Или пока они не потеряют свободу, точнее, пока ее у них не отнимут».
Да, отец Ифриса был именно таким. Он стал жесток от безысходности. Он сопротивлялся жестокости, его нутро восставало против совершаемого кровопролития и преступлений, но в конечном итоге привычка переродила его. Он утратил сострадание, жалость, человечность. Превратился в зверя и жил по свирепым законам преступного мира. Да, он сам не заметил, как изменился. Его жестокое поведение было для него естественным, без чего он не мог существовать. Он не думал о причинах, о последствиях своих действий, он действовал инстинктивно. Его новоприобретенная жестокость, которая пропитала каждую клеточку его существа, став неотъемлемой частью натуры, не поддавалась контролю. Любовь к супруге, до тех пор жившая в нем, была принесена в жертву. Он стал видеть в супруге лишь помеху. Простое ее появление вызывало в нем агрессию, гнев. Он не размышлял: почему, за что? А как хищник инстинктивно хотел, чтобы жертва знала свое место, желал видеть в ней страх, как показатель собственного величия, силы и могущества. Он получал небывалое удовольствие каждый раз, когда она судорожно рыдала, стоя перед ним на коленях. Когда она содрогалась от его криков, когда билась в конвульсиях от нанесенных им ударов… Хищник насыщался только тогда, когда жертва пребывала в последней стадии страха за свою жизнь и нисходила до последней ступени своего достоинства, признавая себя рабой.