Упомянутый пригорок действительно существовал. И дядя Паша был свидетелем того, как мать Ифриса действительно с месяц назад, возвращаясь домой, споткнулась и полетела наземь, да ушиблась так сильно, что не могла самостоятельно встать. И, вспомнив этот случай, когда вид соседки походил на тот, который можно было лицезреть в день несчастья, дядя Паша повторил историю, сыгравшую свою роль в следствии. Старик был умен и, припоминая, что в тот день было несколько глазевших зевак, сообразил, что их обязательно расспросят. Так оно и случилось, все свидетели в один голос подтвердили правдивость показаний дяди Паши, а некоторые и вовсе заключили, что старик никогда не лжет. Попытки установить наличие преступления оказались тщетными, и силовики пришли к единому мнению о несчастном случае. Но когда все уже шло к завершению, дядя Паша, разгорячившись, взболтнул лишнего, упомянув Ифриса, – но тут же, покрыв ложь новой ложью, указал, что сын давно не живет с родителями и находится за границей. Дело было закрыто.
Мать Ифриса, по воле провидения, которое сочло ее страдания на земле недостаточными, чтобы заплатить за билет в рай, выжила. У нее было сломано несколько шейных позвонков, и ее полностью парализовало ниже шеи. Цена ее билета за вход в рай оказалась, по мнению окружающих, намного выше, чем оно того стоило. Ее мозг отказывался принимать реальность, понимать настоящее и все с нею происходящее. Ее сознание воспроизводило лишь короткий фрагмент ее счастливого прошлого, но ему не удавалось оживить все воспоминания, превращая ее существование в адские муки и обрекая ее на вечные страдания…
Так, она вспомнила свои первые годы жизни с мужем, когда ей казалось, что она счастлива. Отец и трехлетний Ифрис уехали отдыхать на озеро Иссык-Куль по приглашению общего друга, тогда только начинавшего заниматься преступным бизнесом. А мать вынуждена была остаться по неотложным делам, и обещала приехать позже. Выполняя обещанное, она, тоскуя до невозможности по сыну, приехала в пансионат, где остановились сын и супруг. При этом не уведомила их о своем приезде, намереваясь сделать сюрприз. С грузом, не замечая тяжести, мать неслась к коттеджу. В одной руке она тащила сумку, в другой – огромный воздушный шар красного цвета, из-за которого много раз просила прощения в автобусе. Но эти неудобства были для нее ничем, и ожидание встречи с сыном наполняло теплом душу, которая, по ее ощущениям, неслась впереди. Мать улыбалась, будучи не в силах скрыть радость от предвкушения встречи. Глаза ее слезились, она чувствовала запах своего сына… Подойдя к коттеджу, обнаружила его закрытым. Тогда она побежала вниз по длинной аллее, ведущей к озеру. На небе не было ни единого облачка. Время перевалило за семь, и отдыхающие стали возвращаться в коттеджи, поднимаясь с пляжа. И вот мать, запыхавшись, стояла и глядела на аллею – и на озеро, видневшееся в самом конце. Вдалеке она разглядела силуэты мужчины и мальчика. Мать бросила сумку и, подняв шар, побежала к своим. Она бежала до тех пор, пока сын не заметил ее и не двинулся навстречу, крича что есть силы: «Мама! Мама!». Домчавшись, обнял… Не совладав с нахлынувшими чувствами, оба заплакали…
Мука матери, однако, заключалась в том, что мозг воспроизводил лишь отдельный фрагмент. Вот она бесконечно бежит и никак не может добежать до сына, а тот, в свою очередь, бежит ей навстречу с протянутыми руками и с радостным криком. И они никак не могут добежать друг до друга, не имеют возможности встретиться, обняться…
***
Она, словно земля, он будто луна,
вдали, лишь любуясь друг другом,
в танце кружась,
в вечных попытках близость найти,
от мечты не в силах отречься,
останутся далекому в небе свету верны,
но желанья свершения блики обманут,
в заблуждение вера введет…
Не мирясь, не принимая судьбы,
не иссякнут в глазах кровавые слезы,
не угаснет шепот мольбы,
и, укрываясь саваном надежды,
в тяжелых муках, отрекаясь от истины,
этот мир покинут они[1].