Она почувствовала укол жалости к папе, застрявшему в чужой стране, им манипулировали, заставляли делать что — то, чего он не понимал, против человека, которого он не знал, посадили в тюрьму на два десятилетия, запретили общаться с семьей и заставили построить место, которое отняло у него всю жизнь.
Чувствовать к отцу что — либо, кроме гнева и ненависти, было некомфортно. Ей не хотелось доставать эти чувства из коробки, куда она сама их положила. Они лежали в маленьком черном отсеке сердца, и убери их оттуда — и будет уродливая пустота. Он мог бы найти способ связаться с ними. Он мог обменять письмо на дом Сосо. Он мог бы потрудиться, чтобы полюбить ее и Руби, но он этого не сделал. Он потерпел неудачу. Она его презирала.
Лора сунула чувства обратно в коробку, но створки не закрылись. Сомнения, которые она испытывала, и пробелы в истории, которую она сама себе рассказывала о нем, не давали успокоиться душе, как и многие годы. Вспомнились и сломанные туфли, в которых она ходила в седьмом классе. Те, у которых подошва оторвалась от носка, и из — за которого она споткнулась, и о том, как они с Руби пытались приклеить ее обратно. Вспомнилась и Руби, которую отстранили за то, что она ударила Брэндона Фербена в лицо, когда он заржал над ее падением. Папа должен был быть там. В ее детстве были только Руби и мама, иногда слишком подавленная, чтобы встать с постели. Он должен был защитить ее. Ему следовало хорошенько склеивать детские туфли и бить ее обидчиков за насмешки над ней. Коробку чувств почти удалось закрыть, когда мама проснулась.
— Привет, — сказала Лора. — Джимми пошел ужинать.
— Больничная еда не так уж плоха.
— Как ты себя чувствуешь?
— Больной. — Мама потянулась к кувшину с водой и чуть не пролила его.
Лора подхватила его и наполнила стакан.
Мама сделала глоток и спросила: — Почему ты не на работе?
— О ней позаботится Джереми.
— Хорошо. — Она похлопала Лору по руке.
Лора смотрела, как она пьет, по краю чашки стекала небольшая полоска воды. Она вытерла и забрала чашку обратно.
— Мам, я хотел тебе кое — что сказать.
— Ничего слишком серьезного, хорошо?
Но Лора не слушалась мать с подросткового возраста, и не собиралась начинать. Особенно, когда ей было что сказать.
— Я люблю тебя, мам. И прости меня за все. Мне жаль, что я не ценила, то, что ты для нас делала. Я всегда думала, что есть только я и Руби, а ты вроде как, знаешь, просто на работе, потому что терпеть нас не можешь. И я бы не винила тебя в этом, вытерпеть нас было сложно. Мы были как дикарки.
— Ты училась в Далтоне, дорогая.
— По сравнению с другими детьми? Рубашки у них были белые и накрахмаленные. А брюки всегда со стрелками. Боже мой, как ты это сделала? Как ты удерживала нас от отчисления? Я не могу себе представить, сколько труда было вложено в это. Никогда не представляла. Я никогда не думала о тебе или о том, чего ты хочешь, и никогда не спрашивала, мама, а как насчет парня? Как насчет того, чтобы найти кого — то, кто бы тебя любил? Знаешь, я просто думала, что ты мама и ничего больше, и тебе ничего не нужно, и, даже не знаю, что пытаюсь сказать. Только что мне очень жаль. Столько времени потратила на то, что не считала тебя, кем, кроме мамы.
Женщина слабо улыбнулась.
— Ты всегда слишком строга к себе. — Она выглядела более уставшей, чем сразу после операции и Лора подумала, не пора ли начать беспокоиться.
Девушка положила голову на мамины колени, и почувствовала нежные прикосновения к волосам.
— Вас держали в Далтоне, потому что ваш дядя Грэм попросил своего босса из «Havershim & Layngle» составить хорошее исковое заявление. И я знала, ты любишь меня так сильно, как только возможно.
Вошел Джимми, шурша пакетами.
— Все еще здесь? Я купил тебе феттучини Альфредо.
Лора встала и убрала со стола.
— Я что похожа на Руби? Я это есть не смогу.
— Можешь съесть мой салат, — сказала мама.
— Нет, не может, — возразил Джимми.
— От полиции порта есть ответ? — спросила Лора, снимая крышку с горячего контейнера, заполненного жиром, сыроподобным нечто и крахмалом.