— Он так и назвал вас?
— Ну, не прямо, а… Сказал: «Хватит сачковать!»
— Вообще-то зря он это сказал, хотя по сути и правильно.
— И вы?.. Я… я…
— Как стоите? — крикнул комроты. — Смир-рно! Два наряда вне очереди за незнание устава. Кру-угом! Шагом марш!
Строгая дисциплина в армии, трудно изворачиваться Юрке. Понял он: тут высокомерием и строптивостью не возьмешь, быстро «рога обломают».
Однажды, уже на втором году службы, подняли Юркину часть, посадили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Куда? Военная тайна. Но всякая тайна для солдата еще накануне уже никакая не тайна: их везли в Германию, а точнее — в ГДР.
Узнав об этом, Юрка заскучал, занервничал, заметался, принялся строчить письмо матери, полное тревоги, недомолвок и намеков, — она оказалась права, сердце-вещун ей правильно предсказывало, где ему придется служить.
Замполит заметил Юркину тревогу, подошел, мягко спросил:
— Письма пишешь? Кому, если не секрет?
— Матери…
— Матери — это хорошо. И что же ты ей пишешь, если не секрет?
Юрка замялся, начал оправлять на себе гимнастерку.
— Понятно, — сказал замполит. — Ты вот что: погоди пока писать. Когда успокоишься и когда для тебя все будет ясно, тогда и напишешь. А то в нервном состоянии напишешь что-нибудь такое, что заставит ее волноваться… А расстояние большое, письма идут долго, пока туда да пока обратно. Ты понял меня?
Юрка кивнул.
— А кстати, почему ты так разволновался? — спросил замполит.
— Я?.. — Юрка криво усмехнулся. — Нет, я ничего…
— Не надо! Плохое настроение солдату ни к чему. А потом, ты же сам говоришь, что личность формируется, выковывается в борьбе? Так что — вперед, борьбе навстречу! А?
— Это не та борьба…
— Как не та? Самая что ни на есть — та. А настоящие писатели никогда не стояли в стороне от великих событий. Вспомни: Петёфи ушел на баррикады, английский лорд Байрон уехал в Грецию, чтобы участвовать в освободительной борьбе, Толстой, Лермонтов воевали, один в Севастополе, другой — на Кавказе. А в Великую Отечественную войну? Вспомни Гайдара и всех других. Редкий писатель не принял участия в войне непосредственно. А сколько стало писателями из тех, кто участвовал в войне, будучи еще никем? Из таких вот, как ты, — вчерашних школьников? Стали, да еще какими писателями стали! Мировую известность завоевали! Да что я тебе рассказываю, ты ведь это лучше меня знаешь. А? Так что, друг мой, держи марку! Выше голову! Нас ждут великие дела!
Сидит Юрка у окна, смотрит на бегущие деревья и перемалывает в голове разговор с замполитом.
«Так-то оно так… — думает он. — Да только бы пронеслось стороной самое страшное. Где тут я, в этой массе, в этой коловерти? Песчинка, не более… Кто меня тут увидит, отметит, защитит?.. Все это огромная машина — и техника, и люди… Упади я сейчас под ее колеса — переедет и даже не вздрогнет, и ничего, ни на капельку нигде и ничего не изменится…»
Вот и Германия. Чистенькая, тихая, спокойная и даже приветливая. И ничего страшного, зря мать пугала.
Успокоился Юрка, даже доволен, что попал сюда, — будет что рассказать, будет чем похвастаться: за границей был!
Но однажды мир был нарушен. Их часть ночью подняли по боевой тревоге. Солдат посадили на машины и, сделав бросок километров на двадцать, высадили и скрытыми тропами тихо повели дальше.
Осенняя ночь темная — в двух шагах ничего не видно. Жухлая трава под ногами предательски громко хрустит, а командиры сердятся, предупреждают:
— Тихо… Не шуметь… Под ноги смотрите.
А что там увидишь, под ногами: черно, будто деготь разлит.
Впереди потрескивали автоматные очереди — то гуще, то реже, то вдруг включался в общий хор пулемет, — этот бил глухо и деловито, то вдруг вспыхивала сплошная стрельба и тут же прекращалась. Но проходила минута-две, и все повторялось снова.
Юрка струхнул: ладони взмокли, вдоль спины загулял холодок, ноги стали заплетаться. В животе неожиданно заурчало, закололо, острая боль подперла — идти невозможно.
Далеко впереди взвилась ракета, затем другая, Юрка тут же упал на землю, затаился. Затаились и другие. Когда ракета погасла, комвзвода скомандовал приглушенно:
— Вперед!..
— Товарищ лейтенант, у меня живот заболел… — пожаловался ему Юрка.
— Отставить! — рассердился тот. — Не время…
— А я виноватый…
— Отставить! Трус ты, Чижиков, вот что я тебе скажу. Трус. Трусов судит трибунал, а на фронте, в боевой обстановке, их расстреливают. Так что выбирай, — отрезал он и заспешил вперед.