— Я к Никанору Никаноровичу… — сказал Чижиков.
— Вы записаны к нему на прием?
— Нет.
— Вы член союза? — продолжала бесстрастный допрос пампушка.
«Вот оно, начинается…» — подумал тоскливо Чижиков и как можно нахальнее сказал:
— Я поэт. Моя фамилия Чижиков.
Пампушка раскрыла рот, хотела еще что-то спросить, но ее опередил гривастый.
— Чижиков! — закричал он. — Так я же тебя знаю! Из литинститута? Слы-ыхал! — И к пампушке: — Оригинальный поэт Чижиков.
— Ну уж, — поскромничал Чижиков, смущенно улыбнувшись, но в душе поблагодарил гривастого за рекламу.
— Очень приятно, — сказала ласково пампушка. — Никанор Никанорович сейчас занят, подождите.
— Хорошо. — Юрка отошел к окну, стал смотреть во двор.
— А я — прозаик, — подошел к нему гривастый. — Эразм Иванович Неваляйкин. — И протянул Юрке руку. — Тоже насчет изданий? — спросил он, кивнув на массивную дубовую дверь.
— Да-а… — замялся Юрка.
— Понимаю! — сказал Неваляйкин. — Я тоже. Трехтомник пробиваю. — Обернулся к секретарше: — Катюш, да кто там у него так долго?
— Ну какой вы, Эразм Иванович, любопытный. Я же вам сказала: женщина. — И, понизив голос, доверительно сообщила: — Дочь его, Нототения.
— Нототения? — удивился Неваляйкин. — Тоже пробивает издание?
Пампушка хохотнула:
— Не знаю.
Вскоре тяжелая дверь с бронзовым набалдашником вместо ручки мягко отворилась и из кабинета вышла изящная стройная девица в фасонной прическе — эдакий стремительный зачес от левого уха убегал через макушку к правому, нависая над ним тугим валиком. Валик этот был скреплен дорогой заколкой. Она быстрым, как лезвие бритвы, взглядом сверкнула по всем, на какое-то мгновение дольше, чем на других, задержала его на Чижикове, послала секретарше прощальный кивок и быстро вышла. Тем временем, не дожидаясь, когда о нем доложат, в кабинет прошмыгнул Неваляйкин.
Пробыл он в кабинете долго, около часа, не меньше, и вышел оттуда весь взмыленный, будто ему пришлось там мешки с песком таскать. По щекам красного лица пот стекал ручьями, ворот расстегнут, узел галстука спущен почти до пупа. Вышел, хукнул облегченно, сказал весело:
— Все в порядке! — К Чижикову: — Иди, пока он еще не очухался. Никанорка сегодня добрый. Иди. А перед тобой, Катюх, я вечный должник. Как только выйдет трехтомник, первые экземпляры — тебе!
— Если не забудете.
— Ну!
Войдя в кабинет, Чижиков приостановился у двери и лишь потом медленно прошел к письменному столу у дальней стены. Стол был большой, как теннисное поле, с обеих сторон на нем лежали неровно сложенные высокие стопки книг, а между ними виднелась массивная круглая и блестящая, как бильярдный шар, голова маленького человечка, утопшего в большущем мягком кресле. Лицо человечка было густо усеяно крупными конопушками, как у десятилетнего мальчишки. Он вытирал махровым полотенцем лицо, голову, отдувался тяжело, словно после жаркой бани. На Чижикова не обращал внимания.
— Фу-г… Два-три таких посетителя в день — и вынесут отсюда вперед ногами, — жаловался он сам себе.
Чижиков смотрел на Никанора, и ему было неловко за свой визит: человек в таком состоянии, а он к нему с какой-то просьбой. Его пожалеть бы…
Наконец Никанор кончил вытираться, сложил аккуратно полотенце, спрятал в ящик и только теперь обратился к Чижикову.
— Слушаю вас. Садитесь, пожалуйста, — сказал он устало плачущим голосом.
Чижиков, как мог, сбивчиво объяснил свою беду.
— Новый сборник, что ли? — уточнил Никанор.
— Новый.
— Я новыми сейчас не занимаюсь. Это решают сами издательства. Я сейчас занят только избранными и собраниями сочинений.
— Но в том-то и дело, что они не решают, — сказал Чижиков.
— Их тоже надо понять, — сказал Никанор. — В стране бумажный кризис. Бумаги не хватает. У нас в каждом издательстве до тысячи заявок осталось неудовлетворенными и около семисот заявок — на избранные. Это надо учитывать?