— Да, считаю, — сказал вызывающе Воздвиженский.
— Странно. Вас так много издают, печатают, так много пишут о вас, что порой совестно делается за вас.
— Не надо за меня совеститься… Я сам устыжусь.
— По-моему, разговор уходит в сторону, — подал реплику тот, что с эсеровской бородкой. — О Воздвиженском много пишут — значит, есть о чем писать: он талантлив и самобытен.
— Давайте его премируем! — с сарказмом бросил усач с монгольскими скулами.
— А что? Давно пора об этом подумать.
— Давайте по существу, — остановил спорщиков Председатель. — У кого есть вопросы? Или кто хочет что-то сказать.
— Разрешите мне, — поднялся усач с монгольскими скулами. — Мне надоели все эти загибоны и вихляния некоторых братьев по перу, надо с ними кончать. Вихляют, вихляют, мутят воду, а потом убегают за границу и там чадят… Тут пишут с душком, а там такие кадила раздувают, хоть святых выноси. Но некоторых я еще могу понять: кого-то обидели, а кто-то поехал там чего-то обретать. Родина, видите ли, где-то у него объявилась. Предки его сотни лет тут жили, тут их могилы, а он эту землю не считает родной.
— Я попрошу не делать такие обобщения и не шить нам политический разбой, — восстал Воздвиженский.
— А какой же это разбой, если не политический? — вскипел усач. — Ишь ты! Вы хотите свести все к мальчишеской забаве? Не выйдет, господин хороший! Игрушечки нашли!
— Федя, Федя, не надо так… — призвал оратора к спокойствию Председатель.
— Не могу я об этом спокойно говорить, — сказал усач, однако продолжал уже гораздо спокойнее: — Я что хочу сказать? Тех, некоторых, еще можно понять. Можно по-разному относиться к ним, но можно и понять. Некоторых. Но вот ты, молодой человек, — ткнул он пальцем в Чижикова. — Вот ты. Чего ради ты на свою родину обиделся?
— Она меня не понимает… — быстро ответил Чижиков, словно ждал этого вопроса. — И не принимает.
— В чем это выразилось?
— Меня категорически не хотят издавать.
— Ну, если сидит где-то в издательстве недоумок, отверг тебя, при чем же здесь родина, скажи на милость? Пришел бы сюда, к нам… Или в конце концов разделил бы гонорар с редактором, как я это делал… кх-кх… Ну, короче, можно же найти выход. А ты сразу: родина такая-сякая. Нехорошо! Короче. Я предлагаю: Воздвиженского из союза исключить, а остальным, учитывая их незрелость, вынести предупреждения с выговором.
— Ну Федя!.. — развел руками Председатель. — Впрочем, ладно. Кто еще хочет высказаться?
На своем стуле заерзал Философ.
— Пожалуйста, — кивнул ему Председатель.
У Философа были узко посаженные крохотные глазки-пуговицы, маленький остренький носик, похожий на трехгранное короткое шильце, и челка, спадающая на узкий лобик, как у бесноватого. Одно слово — философ!
Встал и, уперев глаза в стол, пошевелил в раздумье листки бумаги, наконец заговорил:
— Понимаете, в чем тут дело… Тут ведь не все так просто, как нам кажется, не все однозначно — и, стало быть, нет однозначного ответа. Вообще в жизни, я должен сказать, многое далеко не так просто, как нам это порой представляется. В природе, да и в обществе, все время идет борьба добра со злом, положительного с отрицательным… В космосе есть черные дыры и сверхъяркие звезды, свет и тьма, холод и тепло, смех и слезы, и так далее, и так далее. Добро и зло. Что это такое — никто не знает. Что есть что и кто есть кто? В электричестве два заряда — положительный и отрицательный. Какой из этих зарядов зло? Уберите любой — электричества не будет. Вот я и спрашиваю: кто может определить, кто скажет наверняка, что есть зло и что есть добро? Никто. Сегодня оно добро, а завтра оно зло. Дождь идет — кому-то во благо, а кому-то во вред. И в Библии говорится: не убий, не укради, не пожелай жену ближнего… Но это ладно, — отмахнулся Философ от какой-то мысли, как от мухи, и, обрисовав перед собой обеими руками нечто подобное шару, продолжал: — Жизнь сложная штука, товарищи. Священник при крещении спрашивает у новорожденного: «Веруешь ли?» И тот отвечает: «Верую». Вот и я говорю: в жизни не все так просто. Сегодня мы осуждаем что-то как зло, а завтра оно оборачивается добром, и наоборот: сегодня мы утверждаем это как добро, а назавтра оно оказывается злом. Тут надо разобраться: осудим сегодня, а завтра не придется ли реабилитировать? Оправдаем сегодня, а не придется ли раскаиваться завтра? Вот в чем вопрос, вот что меня волнует. Добро и зло — где они? Надо разобраться. Мы творим свои дела и говорим: «Это добро!» А они там воспринимают это как зло. Они творят свои дела и говорят: «Это добро!» А для нас — зло. Кто же прав? И где тот судья, который это рассудит наверняка? Так и здесь. Что мы имеем перед нами? Черную дыру или вспыхнувшую ярко сверхновую звезду? Я лично не знаю… — Философ развел руки и сел, застрочил что-то карандашом на бумажном листе — наверное, записывал очередную мудрую мысль.