И тут он вспомнил свою «малую родину». Вот откуда начинать надо, вот кого удивит он, вот где разинут рты! Тощенькая, правда, книжонка, да ничего, главное — фамилия его четко напечатана на обложке и внутри стихи — столбиком, лесенкой, как у Маяковского. «Ничего! — рассудил он. — Провинция, для нее достаточно и этого, там все сойдет за звонкую монету! Пусть знают Чижикова!»
И он послал сестре свою книжку с уверенностью, что она обязательно обегает с нею всех соседей и всех родственников, оповестит о ней своих подружек. Ах, как бы он хотел видеть их лица, когда они будут брать в руки книжку и читать на обложке «Юрий Чижиков»! Особенно хотел бы он видеть лица Лизки и ее матери — Натахи Пузыревой — вот им отмщение за то унижение, которому они подвергли поэта, накрыв его письмом банку со сметаной!
Послал книжку сестре, послал «родной школе» и еще один экземпляр направил в районную редакцию — редактору, «учителю от ученика» — скромно напомнил он о себе, хотя толком и не знал, работает ли все еще тот редактор и вообще жив ли он, но послал с таким прицелом, что в любом случае в редакции увидят книжку и непременно сообщат о ней в газете. Вот тут-то и узнают о нем его бывшие друзья и подруги, вот и пусть покусают себе локти от зависти!
Через день вспомнил и послал еще — сразу два экземпляра, оба в городскую библиотеку. Рассудил: одну для выставки на стенде «Наш земляк — писатель», а другую для выдачи читателям.
Послал книжки на родину и ждет отклика оттуда. Однако отклика не дождался, а заявился неожиданно к нему в комнату здоровенный детина с обветренным загорелым лицом, с огромными потрескавшимися ручищами и с короткой старомодной стрижкой. Вошел, заулыбался по-родственному. Пахнуло на Чижикова чем-то знакомым, но не узнает он, кто это, смотрит на гостя растерянно, не знает, как себя вести.
— Че остолбенел? — прогудел гость. — Зазнался, своих не признаешь? Гераська я.
— Гераська?! — удивился Чижиков и протянул ему руку. А тот руку его ударом ладони отбил в сторону, облапил Юрку, похлопал по спине:
— Худой какой! Че так-то? Харчи плохие? Привез вот, — указал он на чемодан. — Подкормлю!
— Гераська! — все еще не верил своим глазам Юрка.
— Был Гераська, стал Герасим Петрович! Но для тебя — Гераська, конечно.
— Откуда ты? — спросил Чижиков.
— Приехал на слет передовиков. По-довоенному — стахановцев!
— Ты — передовик?
— А то как же! Иначе жить не умеем. — Герасим открыл чемодан, вывалил на стол сало, колбасу домашнюю, пироги румяные. — Ешь! Зови друзей. Все свое, не купленное.
— Придут сами! За ними дело не станет. Странно: как ты нашел? И ничего не сообщил, не предупредил?
— А зачем? Хотел, чтобы ты не скрылся. Ты же чего-то скрываешься? Чего ты боишься? Даже на похороны матери не приехал. То ж ты совести боишься? Нашкодил и глаз теперь не кажешь. Зря. Уже все забыто.
— Ладно, не надо об этом, — попросил Чижиков.
— Не надо так не надо, — согласился Герасим. — А о чем можно? Твою книжку у сеструхи видел. Хоть бы мне прислал.
— Как она там?
— Кто, Ксюха? Ничего. Трудно ей, конечно. Приехал бы, посмотрел, подсобил бы ей.
О Гераське Чижиков слышал давно, еще мать как-то писала, что тот выучился, работает сталеваром, зарабатывает хорошо и дома хозяйством занимается — огород, поросенка каждый год выращивает. Женился, дети есть.
— Бабушки тоже, брат, уже давно нету. А она тебя любила! Помнишь, пирожками угощала? Вот такими. Только у нее были получше — пышные, мягкие, будто поролон. А вкусные! И не черствели. А эти, наверно, уже как подметка, — он взял пирожок, разломил, одну половину сунул себе в рот, другую отдал Юрке. — Не, ничего, есть можно. Ну, рассказывай, как живешь.
— Да вот так, — Чижиков обвел руками комнату. — Жизнь студенческая — известная.
— Скоро кончишь?
— Последний год.
— А потом?
— Не знаю.
— Ну как же: «Не знаю»? Направление дадут?
— У нас не дают.
— Не дают? Чудной институт. А как же? Сам, значит, как хочешь устраивайся.
— Это сложная штука, Герась. Наша профессия… Тебе не понять ее.
— Так уж и не понять? Ну, ладно: не хочешь — не говори.
Вскоре набежали студенты — веселый народ, вечно голодный, набросились на угощение: пироги быстро растаяли, как и не было. Сало едят, похваливают — никогда не ели такого.