— Свое, не купленное. Сам кабана смолил! — гордился Герасим. — Это тоже целая наука — кабана зарезать да в дело произвести.
Посидел, пошутил с ребятами, засобирался:
— Интересный вы народ, хорошо с вами, а только и честь надо знать: пора мне.
— Оставайтесь здесь!
— Нет, пойду. У меня ведь в гостинице такой апартамент — ковры, ваза в углу вот такая пузатая, лампа чудная на столе! Это ж все надо обжить? Пойду. А ты, Юрок, завтра вечерком ко мне приезжай, поговорим. Не придешь — обижусь.
Чижиков пообещал приехать.
— Приходи, посмотришь, в каких хоромах теперь рабочие живут. Раньше, видать, там богатеи — купцы, аристократы разные жили. Говорят, развлекались по-своему: девок горчицей мазали. А теперь мы там, простые рабочие. Но, правда, без девок. А горчица есть! — Герасим засмеялся, пожал всем руки и ушел быстро.
На свидание к Герасиму Чижиков шел охотно, еле дождался вечера — соскучился по родному. А от Герасима здорово повеяло родным — давним, дорогим, незабываемым: родной поселок, детство, бабушка, пироги — все вспомнилось, всколыхнулось, заныло сердце тоской.
У входа в номер он столкнулся с горничной, которая пристально посмотрела на Чижикова и почему-то разочарованно хмыкнула.
— Чего она? — удивился Чижиков.
— Это я ее нашпиговал. Сказал, что у меня будет очень важный гость — знаменитый поэт. Вот она и пялила на тебя свои зенки. Садись! — Герасим широким жестом указал на стол, который был накрыт самым шикарным образом.
— Зачем ты? — удивился Чижиков.
— А че нам? Давно не виделись, посидим, поговорим по-родственному.
— Но все это?
— Как говорят: фирма за все платит.
— Какая фирма?
— Моя. Я хорошо, Юрок, зарабатываю. Жалиться грех. Доволен и работой, и семьей. Это тоже важно. Все пока идет, тьфу-тьфу, отлично.
Они сидели за столом, закусывали, разговаривали. Герасим пытался выведать у Юрки, как тот живет, как думает дальше жить, но Чижиков отвечал неохотно, неопределенно и всякий раз делал кислую мину.
— Че-то, я смотрю, у тебя настроение не шибко боевое? — заметил Герасим.
— Так жизнь-то не радует, как хотелось бы, — приоткрылся Чижиков.
— Недоволен чем-то? Обидели тебя?
— Было и это…
— То-то ты и стишки какие-то мерзкие про страну написал?
Чижиков вскинул удивленные глаза:
— Откуда знаешь? Дошло и до вас?
— Дошло, — сказал Герасим огорченно. — Что хорошее не дойдет, а плохое быстро распространяется. Поганое радио передавало.
— Да? Ты слушаешь его?
— Я нет. Но есть такие, которые слушают. Так чем же тебя обидели, может, скажешь.
Поежился Чижиков, не хотелось ему раскрываться перед Гераськой — он ведь все равно не поймет его тонкую мятущуюся поэтическую душу. Но делать нечего, решил объяснить этому мужлану, сытому и довольному, свои воззрения на действительность.
— Жизнь, понимаешь, не нравится мне. Не так мы живем… Не так!..
— А как надо? Сыты, одеты, обуты… Чего еще надо? — насторожился Герасим.
— «Сыты»… Да разве в сытости суть жизни? Духу развернуться негде, мыслям нет свободы.
— Как это? Ты ж вот мысли свои мне излагаешь? И пишешь — печатают.
— «Печатают»… Печатают не все. А что я пишу? Я же пишу не то, что хочу.
— Почему? А ты напиши.
— Ну, скажи, разве это жизнь? Твоя вот, например? Ты света белого не видишь, вкалываешь во все лопатки, чтобы накормить семью. У тебя же нет никакой духовной жизни!
— Как же никакой! Я газеты выписываю, книжки читаю. В кино в клуб ходим. А телевизор?
— Телевизор надо уничтожить. От него сплошной вред: он разъединяет людей и отупляет всех посемейно и каждого поодиночке. Мы хотим… Я хочу, чтобы ты жил свободно, раскованно, чтобы тебя ничто не тяготило, не заботило. Отработал, скажем, шесть часов — и все! Гуляй!
— Как? Пить, што ли?
— А пьют отчего? От духовной скованности, от тоски, от душевной неустроенности. Что ни говори, а вот там люди раскованнее. — Чижиков, видать, захмелел или завелся — начал выкладываться.
— Там? Может быть… Не был, не знаю. Читал только. И знаешь, не нравится мне ихняя раскованность. Живут они, верно, побогаче нашего… А может, не столько богаче, сколько — чище, культурнее. Экономнее. Рассказывают: там человек вот так не выложит на стол перед гостем и поллитру ему не купит. Разве это жизнь? Со стыда сгореть можно. И что ж, думаю, у них идет такое не от хорошей жизни? А как те живут, которые безработные? Нет, мне то не подходит: там рабочему человеку защиты нету, ему пожалиться на обиду некому. Я тут сплю спокойно: у меня есть моя работа. Есть сегодня, завтра и на всю жизнь. И детям будет. А там один работает, а другой ждет, когда того выгонят, чтобы занять его место. Разве не так?