Солнце ушло, но комната от этого не стала менее привлекательной, наоборот, в ней обнаружилась новая прелесть: резкость и блеск высвеченных вещей исчезли, появилась какая-то мягкость в тонах, которая навевала легкую грусть. Чижиков сидел — наслаждался недолгим чужим уютом, невольно размечтался.
Сумерки сгущались, а вскоре и совсем стемнело, а он все сидел и думал о чем-то. Наконец очнулся, вспомнил, где он находится, вскочил: «Однако надо проведать бабулю… Как она там?»
Тихонько, по-кошачьи прошел к ее комнате и в свете, падавшем из коридора, увидел, что постель была уже разобрана, а Даная Львовна лежала под одеялом, накрывшись с головой. Ее одежда комом была брошена на кресло.
— Вы, Юра? — спросила она, слегка пошевелившись. — Вам что-нибудь надо?
— Нет. Я просто хотел спросить, может, вам нужна какая помощь. Вам лучше?
— Спасибо… Мне ничего не надо. Ложитесь, отдыхайте. Уже, наверное, поздно?
— Да… Уже ночь… Вам дверь закрыть?
— Нет, нет…
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он вернулся в свою комнату, постелил постель, выбрал в шкафу книгу, погасил яркую люстру и включил бра над головой. Выключатели были расположены удобно — вставать не надо, стоит лишь протянуть руку, и они мягко отвечали на легкое прикосновение.
Книга не читалась, она лежала нераскрытой на его груди, а он смотрел в потолок и мечтал: «Живут же люди!..»
Постепенно стал одолевать сон, и Чижиков, отложив книгу, выключил свет.
Спать не спал, уснуть еще не успел, как в комнату вбежала Даная Львовна и, дрожа всем телом и испуганно что-то восклицая, юркнула к Чижикову под одеяло, сжалась комочком, вдавилась в него:
— Спасите меня… Спасите… Мне страшно… Я боюсь, я боюсь… Я не могу… Мне холодно… Согрейте меня…
От неожиданности Чижиков подался к стене, приподнялся было на локте, но она обвила его рукой за шею, прижалась плотнее и, колотясь в ознобе, продолжала умоляюще шептать:
— Спасите меня… Спасите… Мне холодно… Согрейте… Ну, пожалуйста, согрейте…
Отступать было некуда, и Чижиков протянул руку, хотел поправить одеяло — подоткнуть его края, чтобы ей не дуло, протянул руку и нечаянно коснулся ее тела. Оно неожиданно оказалось нежным и гладким, как бархат, и Чижиков зашарил по нему лихорадочно, поглаживая и успокаивая бедную женщину. Легонькая, мягкая рубашоночка ее закаталась почему-то почти до самой шеи. Он хотел оправить эту тонкую, как папиросная бумага, одежонку, но Даная сделала движение рукой, приподняла на секунду головку — и рубашоночка куда-то исчезла.
— Согрейте меня… — продолжала она трепетно шептать, прижимаясь к нему как можно плотнее. Юрка обнял ее, сжал крепко, стараясь согреть Данаю своим телом. — Спасибо… Ой, какой вы тепленький… Ласковый… желанный… Согрейте меня… Согрейте… Ой, что же вы со мной делаете?.. Ой, что же это я делаю?.. Спасибо… Спасибо, миленький… Какой ты!.. Ой, спасибо… — Она целовала его как безумная. Исцеловала ему губы, глаза, потом шею, грудь, живот. И тут же, на его животе, свернувшись калачиком, она затихла, успокоилась и очень быстро уснула. А он лежал не смея шевельнуться, чтобы не разбудить ее, смотрел в потолок и пытался понять случившееся. Но Чижиков не просто думал, он прежде всего торжествовал победу: впервые женщина оказалась слабее его, уснула усталая, а он, еще полный сил, покровительственно берег ее покой. Чувство настоящего мужчины наполняло его сердце. Однако когда возбуждение понемногу спало, на смену торжеству пришло разочарование, в душу вливалось ощущение, будто совершил он что-то мерзкое, неприятное, стыдное. Ночь ведь не вечно будет длиться, настанет утро, день, будут встречи с людьми… Как это все будет выглядеть?
«А кто узнает? — начал он утешать себя. — Утром пораньше сбегу отсюда — и делу конец, и все будет шито-крыто». На том и успокоился, уснул.
Проснулся Чижиков мгновенно. Что его разбудило — неизвестно, а только вскочил он как ужаленный, открыл глаза и увидел за окном день в полном разгаре, а в комнате стояла чужая тишина.
«Проспал!.. — досадливо подумал он, готовый избить себя за беспечность, и стал быстро собираться. За стеной послышался голос хозяйки — она, видать, разговаривала по телефону — благодарила кого-то за сочувствие и соболезнование, после длительных пауз то и дело повторяла печально:
— Спасибо… Да, да… Спасибо — мне лучше… Спасибо… До свиданья…
Стараясь не шуметь, чтобы не привлечь ее внимания, Чижиков быстро оделся и, подойдя к двери, прислушался. Убедившись, что в коридоре никого нет, он тихонько открыл дверь, прошел на цыпочках к вешалке, нагнулся, чтобы надеть ботинки. Но не успел сунуть ногу в ботинок, как услышал совсем рядом тихий и ласковый, словно весенний ветерок, женский голос: