Чижиков пробился в первые ряды, чтобы быть ближе к сцене и таким образом сократить себе путь к трибуне — а то еще заплутается ногами да упадет на средине зала.
Открылось собрание, утвердили повестку дня, и за трибуну встал докладчик — он читал длинный и нудный отчет, состоящий из одних фамилий. Скажет фразу-другую о какой-то работе, о какой-то секции — и снова на полторы-две страницы фамилии. И зал слушал все это затаив дыхание: каждый боялся пропустить свою фамилию. А услышав ее из уст оратора, облегченно вздыхал, расслаблялся, пытался заговорить с соседом. Но тот пока никак не откликался, так как его еще не упомянули.
Чижиков волновался: много народу в зале, боязно, оторопь берет. Докладчика не слушает, еще и еще раз перечитывает свое выступление.
После доклада был объявлен перерыв на пятнадцать минут, который продлился не менее часа. Почувствовав, что никакой сенсации не предвидится, большинство после перерыва в зал не вернулось. А Чижиков — неврастеническая натура: вначале дрожал от того, что в зале много народу, теперь же досадовал, что народу осталось слишком мало: хотелось покрасоваться все-таки на большом миру.
Первым в прениях выступил известный критик. Длинноволосый и длиннобородый, похожий на попа, он начал издалека:
— Древние говорили: O tempora, o mores! Это значит: «О, времена, о нравы!» Но я хочу привести другое изречение древних: Tempora mutantur et nos mutamur in illis — что означает: «Времена меняются, и мы меняемся с ними».
Из зала раздался голос:
— Который раз?
— Я презираю ваши намеки, — бросил критик в зал и продолжал читать: — В этом изречении заложена глубочайшая, я бы сказал, мысль. Философская и житейская. Какая хотите. Я понимаю это так, что жизнь не стоит на месте. И мы, если хотим поспевать за ней, не должны стоять на месте ни в прямом, ни в переносном смысле. Застой в мыслях — это опаснейший симптом, особенно для писателя. Я что хочу сказать, дорогие товарищи, — нельзя стоять на месте!
Ораторы сменяли друг друга, зал после каждого из них пустел все больше, а Чижикова на трибуну все еще не приглашали. Он сидел как на иголках, не знал, как быть. Возмутиться и полезть на сцену наперекор всем правилам, как делают некоторые, он не решался. Оглядывался по сторонам, искал Философа — и не находил. А из зала уже стали все чаще и чаще раздаваться выкрики — прекратить прения.
Наконец председательствующий объявил:
— Выступило двадцать два человека. Осталось в списке еще девять. Зачитываю фамилии. Ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы прекратить прения? Так. Кто за то, чтобы дать выступить всем желающим? Так. Меньшинство.
В зале поднялся шум: возмущались, главным образом, те, кто не успел выступить:
— Неправильно!
— Выделить счетчиков!
Под этот шум на сцену поднялся Философ, спокойно вошел в трибуну и стал ждать тишины.
— Георгий Викулович?.. — удивился председатель, увидев его дующим в микрофон.
— У меня есть предложение, — сказал он.
— Но мы уже проголосовали.
— Неважно. У меня есть предложение. Мы очень много говорим о работе с молодыми, и партия призывает нас к заботе о них. Но мы не слышали здесь голоса ни одного молодого. А интересно бы послушать, что они думают о себе, о нас.
— Что вы предлагаете? — нетерпеливо прервал его председатель.
— Если не ошибаюсь, в списках мелькнула фамилия Чижикова? Так вот, дать ему, молодому, слово — и на этом закончить прения.
— Да какой он молодой? Ему уже, наверное, под сорок.
— Ну, это не его беда, а беда нашего союза: моложе нет.
Председатель почему-то обрадовался этому предложению и тут же призвал проголосовать за него.
— Кто «за»?
В зале опять поднялся шум, но председатель, постучав карандашом по микрофону, объявил громко:
— Все! Принято! Чижиков, прошу, вам слово.
Чижиков взбежал на сцену, встал за трибуну, откашлялся, пока в зале не улегся гомон, расправил складки своей речи, начал:
— Предоставление мне слова показательно со всех сторон: не поднимись сюда известный писатель, не стоять бы мне за этой трибуной. И так во всем. Слов о заботе много, а конкретных дел нет. И я спрашиваю: доколе?! Доколе будет продолжаться это словоблудие? Неужели же забота только и заключается в том, чтобы говорить, но держать нас на расстоянии и не пущать ни в литературу, ни в литературные дела? Разве можно назвать заботой о молодых писателях публикацию одного-двух стихотворений в периодике, выпуск одно-го-двух коллективных сборников, прозванных «братскими могилами», одного семинара в два-три года? Нам этого мало. Это подачка, а не помощь. Мы молоды, мы полны сил, энергии и желания работать, делать настоящее большое дело. Но нам не дают такого дела, нам не доверяют ни журналы, ни издательства, ни руководящего поста в Союзе писателей. А не дают, потому что дать нечего: везде сидят десятилетиями вросшие в свои кресла старики. Даже в молодежных журналах — одни старики! Вот вам факты. — И он выдал фамилии, возраст и годы сидения на должности — все по тезисам Философа. Особенно досталось редактору того журнала, в котором критиковался Философ.