Я очень люблю вишни. Но не люблю косточки — и всегда выплевывал их. Выплюнул ее и на этот раз. Но почему-то запомнил место, куда плюнул. И вот через несколько лет мне снова пришлось быть на том месте, куда плюнул. И увидел я там роскошное дерево, усыпанное крупными спелыми ягодами, точно такими, как я когда-то съел. Но меня поразила не вишня, а совсем другое: как часто мы не задумываемся, что мы выплевываем и куда плюем.
В детстве я очень любил пшенную кашу. Но не любил, когда в ней попадались черненькие твердые зернышки проса.
— Тьфу! — отплевывался я, негодуя, когда на зуб попадало вот такое твердое зернышко.
А бабушка говорила:
— Это ведь просо! Не будь проса, не было бы и пшена.
Теперь я вспоминаю ее слова и думаю: «До чего же мудрой была моя бабушка, а я этого не ценил…»
Вот в таком духе и насочинял Чижиков десятка полтора новелл. «Выбоина на дороге» — тоже из его арсенала. Отнес в журнал — напечатали: «Юрий Чижиков. «Шарики».
Но Чижикову явно не везло, словно фортуна отвернулась от него всерьез и надолго: ни вирши, спровоцированные Иваном Егоровым, ни тем более новеллы никаких дивидендов ему не принесли. Все прошло незамеченным, его «Шарики» не только никакой сенсации не вызвали, но даже самых обыкновенных откликов не появилось. То ли мода на такой жанр прошла, то ли «Шарики» были настолько примитивны, что на них никто не обратил даже никакого внимания. Пожалуй, причина скорее всего в последнем: при чем тут жанр, а тем более мода? У талантливого писателя и «Затеси» талантливы, а у бездарного и трехтомная эпопея — всего лишь игра в литературу.
И Чижиков снова сник, запсиховал, родничок, из которого он черпал сюжеты для своих «Шариков», быстро вычерпался: ему по-прежнему не писалось. О том, что он выдохся, Чижиков боялся признаться, он все еще надеялся, что пройдет время — и родничок наполнится, и вдохновение вернется.
Чижиков заметил, что он вдохновлялся, как правило, лишь в состоянии злобной ненависти к чему-то или к кому-то. Как пес, который лаял только на людей с палками. Ему не хватало внешнего раздражителя, и он надеялся, что эта полоса пройдет. Но, увы, она безнадежно затягивалась. Лопалась и надежда на то, что его вечно будет кормить славой багаж прежних успехов. Как у классиков: написал одну комедию «Горе от ума» — и на всю жизнь. Однако и тут — увы — просчитался: во-первых, у него и багажик-то невелик, а во-вторых, в наше время любой багаж надо постоянно пополнять, его все время надо подкачивать, как дырявую резиновую лодку, иначе быстро пойдешь ко дну. Чижикову поддувать было нечем, и он скоро почувствовал, что идет ко дну: и говорить, и писать о нем перестали, словно и не было такого.
Чижиков бесился, стал раздражительным, литературные журналы видеть не мог — там публиковались стихи и проза других писателей, газеты комкал и рвал с остервенением, едва раскрыв их: там печатались рецензии и статьи все о тех же — о других — писателях, а не о нем. Особенно лютовал он, когда видел имя своего сверстника, сокурсника или просто знакомого — тут поток его брани и язвительных замечаний достигал силы необыкновенной, словно взрывался грязевой фонтан, словно прорывалась под большим напором канализационная труба. Ну а когда речь шла о премиях и награждениях писателей, тут он зеленел и буквально задыхался от злобы и зависти.
Даная, как могла, утешала его, а сама работала, работала над рукописями Евтюхова, публиковала их кусками в периодической печати, пробивала книги в издательствах — зарабатывала на хлеб. Чижиков смотрел на нее и, как суеверный человек, все больше склонялся к мысли свалить на нее вину за свое бесплодие: ведь раньше у него шло с набором высоты, а тут будто отрезало все.
Как-то, когда Даная стала к нему ласкаться, он не выдержал, оттолкнул ее, заорал истерично:
— Отстань! Ты из меня все соки высосала!
— «Соки»? — удивилась Даная. — Какие соки? О чем ты говоришь… милый?
— Ты сексуальная маньячка, ты сделала меня творческим импотентом! Алексей Толстой говорил, что на творческий процесс и на любовь расходуется одна и та же энергия. И это так, я это чувствую по себе.
«Ну, насчет импотенции, милый, ты к ней предрасположен и в том, и в другом процессе», — подумала она, но ничего не сказала, а только смотрела на него задумчиво и разочарованно.
— Что уставилась? Почему молчишь? — ярился он, чувствуя несостоятельность своей теории.
— А что я могу сказать? — сдержанно проговорила она. — Не читала ничего подобного, не знаю. Это Алексей Толстой говорил? Странно, вроде умный писатель. Что же это, как сообщающиеся сосуды получается? Странно. — Она хотела свести на шутку и добавила: — А вот Лев Толстой ничего подобного не говорил, а написал столько, и детей было…