— Лады, — сказал Чижиков и подумал: «Все-таки я везучий: такое предложение! О, если бы все это не было болтовней… Я — преподаватель по поэзии! А этих ребятишек… А эти ребятишки — все мои подручные: буду тянуть их, они будут подпирать меня… Нет, нет, тут действительно не о чем раздумывать, может быть, стоит даже подключить Данаю для верности, пока не перехватили?..»
— Ну, что приуныл?
— Сомнения одолевают, — сказал Чижиков грустно. — Лишаюсь свободы…
— Э, друг, свобода — она хороша, когда у тебя все есть: и слава, и деньги. Притом — прочные, капитально! А так… Свобода нищего меня не устраивает! Ха-ха!..
— Ты прав, — кивнул Чижиков.
— А то нет? — громыхнул Горластый.
— Но и духовная свобода… Независимость от всяких условностей, законов, установок, строгостей для творческого человека — не последнее дело, — добавил Чижиков.
— Это ты, брат, в слишком высокие материи полез, — закашлялся Гаврюха. — Ишь чего захотел! Ладно, давай за ребятишек, — он поднял стопку, выпил. — Так, значит, на прозу, говоришь, потянуло? Это хорошо. Все наши великие поэты грешили прозой.
— Притом классически грешили, — отдал должное Чижиков классикам и скромно закивал головой: мол, нам так не суметь.
— А вдруг? — не выдержал Горластый и посмотрел на ребят. — С чем черт не шутит, правда, хлопцы? Плох тот солдат, который не носит в ранце маршальский жезл. Мудро́ умели выражаться.
«Хлопцы» скромно потупились, только белобрысенький пытливо смотрел широкими глазами то на Горластого, то на Чижикова, впитывал, как губка, каждое слово и восхищался их раскованности и умению умно говорить.
— Откуда будешь? — спросил у него Чижиков. И тот, довольный, что Чижиков выделил именно его, с готовностью ответил:
— Из древнейшего города, ровесника Москвы, — И, улыбаясь, сделал паузу — дал полминуты на разгадку, но сам же и пояснил: — Из Кром. — И добавил: — Саша Говорушкин.
— О, почти земляки! — сказал Чижиков, и Саша Говорушкин заулыбался радостно, будто его похвалили за хорошие стихи, в свою очередь тут же спросил:
— А вы откуда?
— Моя родина южнее… — И нехотя добавил, но не уточнил: — Почти соседи.
— Саша Говорушкин, — сказал Горластый, — хороший парень. Только фамилии пошли в поэзии какие-то… Говорушкин, Антошкин, Прошкин…
— Чижиков, — добавил Чижиков и спросил: — А что, Пушкин разве красивая фамилия? Я тоже мучился поначалу, искал себе псевдоним, а потом решил: «А попробую — чтобы и эта фамилия стала уважаемой». Когда мы слышим «Пушкин», у нас не возникает никакой ассоциации с пушкой. Пушкин значит Пушкин — поэт, гений.
— Ты прав, — Горластый накрыл ладонью Чижикову руку. — Дело не в фамилии, а в стихах. Делом человек красен, а не фамилией! Фамилия — это так, кличка: она может быть такая, а могла быть и другой. Простите, это я так насчет фамилии… Пошутил. А вот что ты на прозу перешел — это совсем недурно: прозаики как-то основательнее. Закатишь романею на современную тему!..
— Нет, не на современную, — поспешил Чижиков поправить Горластого. — На историческую.
Горластый удивленно поднял брови.
— Да-да, на историческую. Тут я как-то окунулся в историю — сколько же там интересных тем! Да поострее современных! А может, потому они и острые, что ассоциации ощущаются явные. Историей можно так ударить по современности!..
— Америку открыл! — развел руками Горластый. — Она ж, история, идет по кругу… Кругами. Все уже было! Было, было… И мы открываем давно забытое.
— Вот взять эпоху Ивана Грозного, — снова перебил Горластого Чижиков. — Малюта Скуратов — это такая личность! Притом так созвучно с нашим…
— Ходить бывает склизко по камушкам иным, о том, что очень близко, мы лучше умолчим, — прочитал Горластый. — Э, история, друзья мои, — великое дело!
Неожиданно в эту мирную беседу ворвался громкий возглас:
— О, Сирота гуляет!
Все подняли головы. Рядом стоял и улыбался во весь рот Иван Егоров. — Чижик, оплакиваешь потерю или торжествуешь успешное завершение операции?
— Какую потерю? Какую операцию? Что ты мелешь? — рассердился Чижиков; ему казалось, что до сих пор он так высоко парил в глазах этих ребят, и вдруг эта фамильярность…
— Он еще изображает из себя святую невинность! Будто ничего не знает!
— Что я должен знать?
— А то, что твой друг, наставник, покровитель и духовный единомышленник Воздвиженский остался там.
— Но я-то при чем тут? — растерянно спросил Чижиков, ища поддержки у сидящих.
— Как при чем? Ты же дружишь с ним. И что, он тебе ничего не говорил о своей затее? Все ведь уже догадывались, куда он лыжи навострил, а он все заметал следы: «Клевета! Я никуда не собираюсь бежать. Я только маму определил на лечение в Париже и езжу ее навещать». На лечение! В Париже! Тут, хоть умри, в районную больницу не определишься, а он в Париже! — улыбался и возмущался Егоров.