— Но я-то тут при чем? — пожимал плечами Чижиков.
— Да, Иван, — повел головой из стороны в сторону Горластый. — Действительно, он-то при чем? Мало ли кто с кем дружил! Вон, — указал он на притихших ребят, — убежит завтра из них кто-то, а я отвечай?
— А притом, что Воздвиженский уже выступает там по разным «голосам» и поносит всех и вся, кроме, разумеется, Чижикова и еще кое-кого.
— А меня? — вскинулся Горластый.
— Тебя тоже поносит.
— Это хор-рошо! — вдруг обрадовался Горластый и потер смачно руками.
— Я «голоса» не слушаю, — сказал Чижиков.
— А я слушаю, — проснулся Доцент. — И ничего…
— А зачем тебе их слушать? — продолжал Егоров, обращаясь к Чижикову. — Ты сам из тех же голосов.
— Ну-ну, ты полегче с такими обвинениями! — вскочил Чижиков.
— Ребята, ребята!.. — схватил Горластый Чижикова за локоть. — Не надо! Ребята, не надо! Юра, сядь. А ты, Иван, иди… Или подсаживайся к нам… А? Садись, выпьем…
— Сидеть рядом с этим?.. — Иван презрительно кивнул в сторону Чижикова, махнул рукой и пошел.
— Перебрал мужик, — подвел итог перепалки Горластый. — Бывает. Не обращайте внимания. Гарсон, нам еще по пятьдесят капушечек, — крикнул он официанту. — Вы как, хлопцы? Осилим еще по пятьдесят капушечек? Осилим!
Домой Чижиков возвратился в смятенном состоянии. Испортил вечер ему Иван Егоров. Хотя основное сделал — слух о том, что пишет исторический роман, выпустил. Ребятишки, да и сам Гаврюха, быстро разнесут эту весть по институту, а потом она пойдет гулять по всей литературной Москве. И отличная перспектива замаячила — семинар в Литинституте, если, конечно, Горластый не треплется и если, конечно, его возьмут… А почему бы и нет?
Так хорошо складывался вечер — и вдруг этот Егоров со своей новостью!
«Неужели правда? — с ужасом подумал Чижиков. — Начнут таскать, спрашивать, как, да что, да почему. Еще припаяют соучастие… А я ведь действительно ничего не знал, он ни словом не обмолвился об этом, наоборот, всех уверял, что никуда не собирается уезжать, что это сплетни недоброжелателей. Всем клялся-божился, просил напечатать его, чтобы таким образом обелиться в глазах общественности. И ему поверили — напечатали почти все разом: оба литературных еженедельника дали подборки стихов, «Огонек» — рассказ, «Неделя» — путевой очерк. Выходит, он всех дурачил? В том числе и меня? — с обидой заключил Чижиков свои размышления. — А может, и к лучшему, что не сказал? Вины на мне никакой нет, я ничего не знал и ничего не утаивал… Только поверят ли?..»
Увидев растерянную физиономию мужа, Даная обеспокоенно спросила:
— Что случилось, милый?
— Да ничего особенного. Все нормально…
— Как «нормально»? Я же вижу.
— Воздвиженский сбежал.
— Куда?
— «Куда». Туда, — раздраженно сказал Чижиков.
— Ну и что? Тебе-то что за дело? Почему так переживаешь?
— Странный вопрос! Мы ведь были дружны, начнут таскать, спрашивать.
— Кто? Зачем? — удивилась Даная. — Ты разве знал об этом, помогал ему?
— О чем ты говоришь?! «Помогал»! Я ничего не знал! Абсолютно ничего!
— Я тоже так думаю. Поэтому успокойся. Раздевайся.
— Он по «голосам» какие-то заявления делает.
— Ну и пусть. Затем и бежал. Там даром кормить не будут, — мудро заключила Даная. — Кого видел в ЦДЛ?
— Горластого…
— Это он сказал о Воздвиженском? Может и наврать.
— Нет, Егоров. Иван.
— Этот врать не будет.
Вечером они с Данаей лихорадочно крутили приемник, который визжал, трещал, пищал, будто сопротивлялся, пока наконец не выдал им далекий, еле пробивающийся сквозь неимоверный шум, хриплый голос:
«Советский Парнас — это скопище бездарных тщеславцев, которые только и делают, что делят многочисленные премии и грызутся из-за них. Получив комсомольскую или писательскую, добиваются республиканской, потом бьются за Государственную СССР, а получив Государственную, дерутся за Ленинскую. И так без конца! Никто не думает о качестве литературы, но все хотят премий. Некоторые, наиболее пробивные, уже нахватали столько их разных, что на груди места не хватает для лауреатских значков.
— Но вы ведь тоже лауреат?
— Нет. Хотели дать, но не потому, что им сильно нравилось мое творчество. Наоборот, оно им совсем не нравилось и не нравится, просто хотели меня убаюкать, ублажить, хотели ею заткнуть мне рот, чтобы я поменьше критикой занимался. Прищучить хотели. Но я не таков!»