— Нет, это интересно!
— Да, но у вас, наверное, сегодня было запланировано занятие на определенную тему? Кто староста семинара?
— Я, — поднялся Саша Говорушкин.
— О, Говорушкин! — чему-то обрадовался Чижиков. — Хорошо. Хотя по теме сегодня у нас разговор все равно не получится. Давайте проведем свободную беседу — для разминки, для знакомства, для прощупывания друг друга. Может, есть вопросы?
— У меня есть, — сказал Говорушкин. — А лирикой разве нельзя добиться?..
— Ну, кто же говорит, что нельзя. Можно, все зависит от таланта. Есенин, например. Но Есенин, Пушкин, Лермонтов — это гении, самородки, а я говорю о нашей массе.
— А Рубцов?
— Рубцов — хороший поэт, из массы. Но славу ему принесла трагическая смерть. Я думаю, как и Шукшину, — ему славу тоже принесла трагическая судьба. О них стали так говорить и писать после их смерти.
Вечером дома Чижиков не находил себе места от возбуждения. Он был в восторге от своей «тронной» речи, от беседы, хохотал, вздымал руки к потолку и восклицал:
— Дана, если бы ты слышала меня! Какой, оказывается, я умный! Оказывается, я действительно умный! Более того — во мне дремал философ! И не будь этого случая, все так бы и пропало. Страшно подумать! Я — философ, Даная!
— Милый, я так рада за тебя. Конечно, ты умный, кто же говорит?..
— Нет, нет, я действительно умный! — не унимался Чижиков. — Такие мысли! Надо записать, пока не забылось, о чем говорил: самому интересно, честное слово.
И Чижиков, пока не остыл, сел записывать свою речь. И был он вполне уверен, что это были именно его мысли, а вовсе не заемные ни у тех же Воздвиженского, Горластого, а еще более — из многочисленных статейных дискуссий. Вот уж справедливые слова: блажен, кто верует. Чижиков уверовал в себя, в свой ум, свой талант. Хотя он и раньше от самокритики не очень-то страдал.
Жизненная кривая Чижикова резко поползла вверх. И вспоминается мне в связи с этим давняя песня поездных нищих, которые пели ее страшно жалостливыми голосами:
Вот и с Чижиковым она так же. Ведь сидел, казалось, этот человек уже совсем на мели — творчески совершенно выдохшийся, ни к какому делу не приспособленный, и вдруг она подсовывает ему готовую рукопись! Не ленись только — перепиши своей рукой — и ты на коне. И он это делает исправно: выдирает по листочку из евтюховской папки, тайно переписывает, потом комкает, прячет листок в карман, идет в туалет и там, надежно заперев задвижку, начинает рвать его на мелкие кусочки и спускать в канализацию. Делает все это тщательно, следит, чтобы нигде не прилип да не остался на виду хоть маленький клочочек от рукописи.
Не успел еще переписать рукопись, как его пригласили в институт вести семинар! Учить уму-разуму молодых поэтов! Ну как тут вот?.. Другой ведь и умнее, и достойнее, и способнее бьется, жаждет хоть чего-нибудь подобного — нет, не видят, не замечают, не доверяют.