Старик взглянул на них и тут же, к удивлению Анны, отмахнулся — не оценил. Он долго щупал костюм, наконец сказал:
— Добрый матерьял. Шерсть. Но у нас никому его носыть…
А хозяйка рассматривала отрез, и по ее глазам видно было, что он ей нравится. Она крикнула негромко:
— Устя!.. Устыно!..
В комнату из-за занавески на двери выскочила Устя — молодая розовощекая дивчина. Брови шнурочком, на лбу колечки волос, голову оттягивает тяжелая коса. Она кинула на всех быстрый взгляд черных глаз, поздоровалась — и к матери. Увидела отрез, заулыбалась:
— Ой, яке гарненьке! — Обернулась к гостье, спросила просто: — Продаетэ?
— Меняем… На зерно… — сказала Анна несмело.
Васька смотрел на Устю и удивлялся: почему она вчера показалась ему солидной теткой? И вспоминал себя, какой он был беспомощный и жалкий. Вспомнил — и покраснел от смущения. А Устя не обращала на него внимания, она выразительно посматривала то на свою мать, то на деда.
— Пшеницы нема, — сказал дед. — Кукурузы могу дать…
— Ну что ж… — быстро согласилась Анна. — На нет и суда нет.
— А сколько? — спросил старик.
— Это уж вы сами смотрите и сами цените… Вам виднее…
Старик подумал-подумал, сказал:
— Два ведра могу насыпать…
— И за то спасибо. Хотелось бы больше… Ну, раз нельзя…
— А костюм… — старик вытянул нижнюю губу, задумался. Посмотрел на хозяйку, спросил: — А костюм, може, Степану показать?
— Покаж, — сказала та спокойно.
— Я зараз, — бросил старик коротко Анне и стал быстро одеваться. Сунул под полу костюм, убежал.
Вдогонку, осмелев, Анна крикнула ему:
— Может, там пшеничка есть?
Пока дед куда-то бегал, Устя развернула отрез, набросила себе на левое плечо, на грудь, обернулась к зеркалу, покрутилась перед ним и заулыбалась своему изображению — нравилась ей материя. Потом сложила бережно и положила на стол: мол, пока за нее не заплачено, она чужая… И вдруг увидела сережки! Боже, как загорелись ее глаза, как они расширились, как засияли они черным антрацитовым блеском от радостного предчувствия! Взяла бережно, двумя пальчиками, положила сережки на ладонь и стала ловить в красные капельки солнышко. Камешки то вспыхивали яркими звездочками, то гасли и тут же вспыхивали вновь.
— А у мэнэ и дырочки е! — сказала она весело, потрогав себя за мочку уха. — Можно?
— Можно, можно! — разрешила Анна.
Подбежала Устя к зеркалу, вдела одну сережку, вдела другую, повертела головой, обернулась — и трудно было сказать, что ярче сверкает: то ли сережки, то ли ее глаза. И удивляется Васька, глядя на Устю: такие маленькие, такие крохотные висюлечки, а как преобразили девушку!
Прибежал дед без костюма, спросил:
— Три ведерки пшеницы дае… Як?
Анна даже вздрогнула от такой удачи, но радость свою сдержала и спокойно развела руками:
— Ну что ж… Если бы четыре — было бы лучше… Но… Ну… пусть будет, как вы там решили.
— Айда, хлопец, со мною, — кивнул старик Ваське. — Бери мешок.
Оделся Васька, схватил мешок, побежал.
— Поторгуйся, Вася, может, прибавят, — наказала ему мать.
Поморщился Васька — не умеет он торговаться, да и при Усте как-то неловко слушать такой наказ, но буркнул в ответ:
— Ладно.
Вернулись они быстро, зерно оставили в сенях.
— Ну как? Выторговал? — спросила мать у Васьки.
— Я, я выторговал! — сказал гордо старик. — Ведерко кукурузы. Га? — И засмеялся, довольный.
— Вот спасибочко! — весело поблагодарила его Анна.
— Дидусь, дидусь, — звала деда Устя. — Глянь на менэ.
Глянул дед на внучку, заулыбался, даже голову склонил набок:
— Яка красатулечка! — Но тут же посерьезнел, сказал: — Ни, нэ будэ дила: то дуже дорога штука.
— Дидусь… Ну дидусь…
— То ж ведерок пять да пшеницею запросють? — взглянул он на Анну.
— Да, хотелось бы пшенички. Вещь, верно, дорогая…
— Бачишь? — кивнул он внучке.
— Ну дидусь… — не унималась та.
— Отдадим пшеницю, потим будешь исты мамалыгу.
— Буду, буду, — затараторила Устя. — Я люблю мамалыгу… Не поскупысь, дидусенька…
— Любыть она! — двинул плечами старик. Взглянул на Анну: — Нема у мэнэ пьять ведер… Не можу даты. А?
— Смотрите сами, дедушка… Делайте так, чтобы и нам не было обидно, и вы чтобы не остались внакладе. Думаю, не обидите. У нас ведь это и все, больше не с чем ехать, нечего менять. А до лета далеко.
— Ну добре… — Старик почесал колючую бороду, погрозил Усте кулаком: — Ну хитрюга-дивчина! — И вышел.