— Понял, — растроганно сказал Васька. — Спасибо, дядя Иван… Большое вам спасибо…
— Ладно, ладно, неси, — похлопал он Ваську по плечу. Уже на крылечке сказал: — Вообще я советую и вам схоронить это все до весны. Посолите покруче и спрячьте подальше, чтоб ни сами, ни кошка какая не достала… Хотя глядите, как вам лучше и удобнее… Матери привет передавай. — С крыши ему на рукав упала капелька воды и разбилась на мелкие искорки. — О, гляди, уже капель падает! — обрадовался Иван. — Весна скоро… Пожалуй, дотянем до крапивы…
Дома Ваську встретили восторженно, особенно мать:
— Ну Иван! Ну Иван! Придумает же!
А Танюшка и Алешка, узнав, что это конина, сконфузились. Танюшку даже передернуло:
— Фу-г! Я не буду есть конятину.
— Ну и дура! — сказал Васька просто. — Я ел — и ничего. Такая же, как и говядина. — И он, вспомнив, как оправдывал конину Иван, тоже начал внушать сестре: — Лошадь — самое чистое животное! Что она ест? Зерно, травку. А любимая твоя свинья всякую падаль сожрет, все время в грязи валяется.
— Зато там сало и мясо вкусные, — возразила Танюшка.
— Ты попробуй это, а потом говори! Ну, как хочешь, — отмахнулся Васька. — Можешь не есть, нам больше достанется. Правда, Алеш?
— Ага, — согласился Алешка не очень уверенно.
— Мясо как мясо, — заключила мать спор детей. — Оно, я слыхала, только варится долго.
— Это если старое, — сказал Васька.
— Попробуем — и все узнаем, — решила мать и заладилась отрезать кусочек, чтобы сварить суп с кониной.
У Васьки было легко и радостно на душе. И не столько от сытной еды, сколько от общения с Платоном. Ничего не говорит. Наверное, не очень еще доверяет. А может, нельзя говорить? Намекнул только — подождать надо до весны. Ну что ж, весна — вот она, уже стучится!..
А Платон после ухода Васьки загрустил. Он понемногу стал привыкать к своему такому положению, а этот парень своей наивностью напоминал ему о чем-то таком, что опять всколыхнуло, взбаламутило его смятенную душу. «Эх, Васька, Васька… Лучше бы ты в армию ушел… — Вспомнил своих ребят — Федора, Виталия. — Где они? Что с ними? Живы ли?..»
Разволновался окончательно, растеребил сердце, заскучал. Какая-то досада грызла: стояли перед ним доверчивые Васькины глаза, ждали от него ответа.
22
Весна началась — как всегда — игрой солнышка, бурной капелью, таянием снега днем и заморозками по ночам, журчанием ручейков, половодьем, появлением первых проплешин на бугорках и ранней нежной зеленью. Но людям весна эта казалась необычной — они так долго ждали ее, столько надежд возлагали на нее… Только бы дожить до весны! Будто вместе с вешним половодьем унесет она разом и холод, и голод, и оккупацию.
Оживились люди. Не успел солончаковый бугор оголиться от снега, пошли с ведрами на охоту — сусликов добывать; не успела земля нагреться, не успели еще выползти первые листочки травы, пошли люди на промысел крапивы…
Гурины всей семьей собирали крапиву в колючих зарослях «перчика» в конце огорода. А крапива была еще такая молодая, еще и первая пара листков не развернулась, еще и цвет у нее был буроватый, она даже еще и не жглась, — из земли выдирали долгожданную спасительницу. Набрали, обдала ее Анна кипятком, помыла, измельчила — и в суп. А сама приговаривала:
— Ах, крапивка ты наша родная! Сколько я помню голодных годов — всегда надеялись на крапивку. И в двадцать первом, и в тридцать третьем, всегда говорили: «Дожить бы до крапивы». А как получшает время, так забывают спасительницу, вырубают, если вырастет где-то поблизости. А нет бы песню про нее сложить… Вот ты, Вася, стишки сочиняешь, небось про крапиву не напишешь? А она стоит того…
Варево получилось вкусным — кисленькое, пахнет свежей зеленью.
— Вот вам и зеленый борщ! Не хуже, чем со щавелем, — говорила радостно мать, хлебая ложку за ложкой крапивный суп…
Не успела земля просохнуть, принялись люди за огороды — сажали, засеивали, чем могли. Но больше старались кукурузой да картошкой засадить — это главные заменители хлеба. В междурядьях толкали зернышки свеклы, фасоли. Не давали гулять ни одному сантиметру земли — до самого порога вскопали и засеяли. В палисадниках вместо цветов теперь росли кукуруза и картошка.
Но как плотно ни засевали огороды, понимали: не даст огород столько, чтобы хватило и на зиму. И кукуруза, и картошка — сколько ее будет съедено еще в завязи! И поэтому поглядывали с вожделением на клин колхозной земли, который примыкал почти к самым огородам крайней улицы и тянулся в одну сторону вниз до самой кринички, а в другую — до школы, что стоит на выгоне. Смотрели, ждали, что собираются делать с этой землей немцы. Те вроде ничего не собирались, а время уходило, и стали тогда более смелые один по одному столбить себе участки. А когда осмелели и несмелые, весь клин уже был расчерчен и размечен — колышками, бороздками, комьями земли. Назревал скандал.
Но к тому времени уже была кое-какая местная власть: десятские, сотские и где-то там — староста. Десятские и сотские были разные — плохие и хорошие. «Плохие» — это те, которые служили немцам не за страх, а за совесть, и те, что, пользуясь своим положением, старались нажиться за счет населения. «Хорошие» же не обижали людей, старались помочь им хоть как-то, облегчить жизнь, не вступая, конечно, в конфликт с немцами.
На крайней улице, которая тянулась от фонтана и до самого мосточка, полукольцом огибая злополучный клин земли, сотским был Степан Криворуков — мужик толковый, разумный и степенный. Он был «хорошим» сотским. Если узнавал, что к кому-то должны прийти «трусить хлеб», то есть с обыском, чтобы конфисковать «награбленное» на горящем элеваторе зерно, или готовилась какая-то облава, незаметно давал знать, предупреждал население. Таким образом Васька да и другие до сих пор спасались от разных мобилизаций — прятались или уходили на время из дома, а близкие говорили, что они ушли за хлебом, менять. Мобилизация затухала, все успокаивалось, и Васька выходил из «подполья».
Узнав о назревавшем конфликте из-за земельного клина, Криворуков занялся дележом сам. Созвал на сход всю улицу и объявил, что самочинный захват земли делать нельзя. Надо разделить ее на всех по справедливости. Он прикинул, и по его подсчетам получается по две сотки на едока.
— А чтобы не было обидно, кому какой участок достанется — тяните жребий. Отмерять начнем от школы. — Криворуков кинул на плечо заготовленную заранее двухметровку — буквой «А» сбитые три рейки, — пошагал в сторону школы на самый угол земельного клина. Высокий, здоровенный мужик, он людям в глаза не смотрел, шел потупив взор в землю — стеснялся своей должности. Знал: хоть он и «хороший», но в глазах людей все равно немецкий прислужник и «господин сотник».
— Господин сотник! Мой первый номер, вот, — догнала его истощенная женщина и показала скрученную в трубку бумажку.
— Хорошо, — буркнул он. — Вот и начнем с вас.
Криворуков размерил участки с одной стороны, потом — с другой, чтобы не было споров из-за меж, воткнул свою двухметровку одной «ногой» в землю, сказал:
— Оставляю вам. На случай какого спора… — И пошел домой.
Тянули жребий и Васькина мать, и Иван, и Платон…
Пахать землю было нечем, некогда и незачем: в прошлом году здесь росла капуста, так что земля была мягкой и чистой, поэтому ее лишь взрыхлили тяпками и засадили кукурузой.
У Анны на весь участок кукурузных семян не хватило, и они вскопали грядку под овощи — посеяли огурцы, помидоры, морковку, добавили свеклы, фасоли. А по кукурузе — в междурядья (откуда только и взялись у нее!) — Анна разбросала по редким лункам семена арбузов и дыни.
— А нехай, — сказала она небрежно, вроде оправдываясь перед детьми за свое легкомыслие. — Может, и уродит… А уродит — не помешает.
Только отсеяли Гурины на новом участке, как наступила пора первой прополки на огороде. Так и пошло день за днем. Не разгибая спины, всей семьей работали они то в огороде, то в поле. И не только у Гуриных, у всех были одни заботы — вырастить урожай, накормить себя и обеспечить семью едой на будущую зиму, потому что ждать помощи пока было неоткуда…