— Ой да на кого ж ты покидаешь своих детушек-сиротушек?!!
Васька оглянулся на мать, сказал сердито:
— Мам, перестаньте! Что за привычка — как что, так голосить? Как старуха какая, — говорил он тихо, отрывисто, с досадой.
— Отстань, — небрежно отмахнулась мать. — Так надо.
— Не надо, — коротко отрезал Платон, и мать, сконфузившись, отошла в сторону. — Детей напугаешь… — добавил он мягче.
Похоронная процессия была жиденькой. Гроб на санках везли Васька с Платоном, а вслед за ними шли Анна и Груня. Когда гроб опустили в могилу и каждый бросил на гулкие доски по горсти земли, женщины, забоявшись холода, не стали ждать конца погребения, ушли домой.
Четыре мужика в четыре лопаты торопливо засыпали могилу. Подобрали до последней крошки земли, выровняли холмик аккуратненько, охлопав его лопатами, постояли над ним с минуту, склонив головы, и, сложив инструмент на санки, пошли домой. Впереди шагали оба Ивана, за ними угрюмо плелся Платон, замыкал шествие Васька, который тащил за собой санки.
Поминки тоже были жиденькие — присутствовали только свои. Для поминок Иван разрешил матери взять побольше и муки, и кукурузной крупы. Кроме того, Марфа Романовна разбила последнюю тыкву, которую хранила «на всякий случай», изловчилась и испекла слоеный пирог с тыквой. Правда, кукурузная мука делала тесто не очень пышным, но сладкая водянистая тыква смягчала его и приятно подслащивала. Пирог всем понравился, ели да похваливали старушку мать.
Уже день клонился к ночи, уже оранжевое большое солнце нависло над багровым горизонтом и пора бы уже гостям начать расходиться, но как-то было неудобно в столь горестный час оставлять хозяев одних. Вот и не спешили уходить ни Гурины, ни Сбежневы, сидели, томились, потому что все уже было переговорено, переслушано.
Неожиданно в сенях раздался шум, а потом и робкий стук в дверь.
— Кто-то дюже культурный, видать, — хрипло сказал Иван. Откашлялся, крикнул: — Входи, не закрыто!
Дверь открылась, и на пороге появился весь заиненный итальянец. И брови, и шарф, которым он был замотан до самого рта, — все обросло снегом. С усов свисали сосульки, как с соломенной застрехи. Увидев такое множество людей, итальянец оторопел, остановился у порога. Зябко вздрагивая, он поводил черными глазами, не решаясь заговорить. Признав по каким-то признакам за хозяина Ивана, солдат обратился к нему, стал объяснять:
— Манчжяре… Матка… Италиа… — Он показал в сторону запада. — Фронт капут… Матка… Италиа…
— До матки идешь, в Италию, значит? — ехидно переспросил его Иван. — И тебе хочется манжарить?
Итальянец закивал торопливо и стал показывать рукой на рот, давая понять, что он голоден:
— Манчжяре…
— А какого черта ты сюда приходил? — сердито сказал Иван. — Кто тебя звал? Сидел бы в своей Италии возле матки. У вас тепло ведь. Тепло в Италии?
Итальянец силился понять Ивановы слова, но не понял и снова повторил:
— Манчжяре…
— Нечего манчжарить. Видишь вон, сколько ртов, — указал он на детей. — Они тоже хочут манчжарить. Проваливай! Пусть тебя Гитлер с Мусолиной кормят.
— Ваня… — укоризненно подала голос мать. — Не надо… В такой-то день… Пусть помянет Марусю. — Она подала итальянцу кусок мамалыги. — На, помяни вот их матку, — указала она на детей. — Умерла их матка…
Расчувствовался итальянец, закивал головой.
— Матка… Матка… — тыкал он себя в грудь и показывал вдаль. — Италиа…
— Заладил! — злорадно усмехнулся Иван.
— Да ладно, Иван, — сказал спокойно Платон. — Что ты на него накинулся? Виноват он, что ли?
— А кто же виноват? — усмехнулся Иван язвительно. — Я? Теперь и виноватого не найдешь…
— Он маленький человек…
— Маленький, когда ему по ж… надавали. А ты бы посмотрел, какими они петухами были, когда пришли!
— Ну, с немцами их нельзя сравнивать, — вмешалась мать.
— А я и не сравниваю. — Он посмотрел на итальянца. — Шо ему тот кусочек?.. Делать добро — так делайте, накормите как следует, — смягчился Иван. — Налейте ему горячего.
— И то правда, — обрадовалась Марфа Романовна. — Может, и наши где-то вот так по чужбине бродют, пусть откликнется добро добром.
— Вы думаете, ихние наших накормят? — не унимался Иван. — Как бы не так. Оно и видно. Они ж к нашим в Германии относятся хуже, чем к собакам. А к пленным?
— То в Германии, — мать поставила на стол алюминиевую миску с супом. — Иди, садись, — указала она итальянцу.