После отбоя, несмотря на усталость, люди не засыпали, то там, то тут слышались приглушенные разговоры — обсуждали откуда-то просочившийся слух о фронте и об эвакуации лагеря.
— Если бы гнать нас дальше, уже погнали бы. А так, похоже, будут держать до последнего, а потом всех прикончат, и все, — доносился до Платона чей-то шепот слева.
Другой ему возражал:
— Говорят, есть приказ об эвакуации.
— Неизвестно, что лучше: если до последнего дня будут держать, есть надежда, что наши освободят, а если погонят дальше — там где-то спокойненько они нас и прикончат.
Платон слушал перешептывания и про себя решал: «Конечно, лучше, чтобы задержались тут до последнего, тогда могут и не успеть уничтожить всех…» И как эхо повторилось в уме: «Всех!..» Это несколько сот человек! «И ты думаешь, что ты будешь последним и до тебя очередь может не дойти? — спросил он себя. — А вдруг ты окажешься в числе первых?..» Подступило чувство тошноты, во рту пересохло, будто он увидел нацеленный на себя ствол автомата. Не хотелось умирать. Притом так нелепо: была ведь возможность и уйти к своим, и скрыться… Надеялся примерным поведением откупить у немцев свою жизнь… Глупо… Просчитался…
Далеко за полночь забылся усталым сном. Спал не спал — вдруг: подъем! Шумный, бестолковый какой-то подъем. Взбудоражили лагерь раньше обычного — рассвет только-только продирался в подслеповатые окна у потолка. Немцы бегали, орали, выгоняли всех, больных — тоже, одеться как следует не давали. Во дворе уже толпилась охрана во главе с комендантом, собаки перелаивались, рвались с поводков на узников, которых торопливо выстраивали в колонну по четыре и, не считая, без переклички, выводили за ворота.
Платонов барак был в дальнем ряду, и поэтому его колонна покидала лагерь одной из последних.
На востоке заря полыхала багровым пламенем — то ли от пожаров, то ли от восходящего солнца, — и доносился оттуда постоянный гул, словно там великаны толкли землю огромными толкачами. Задрал голову Платон, засмотрелся на это зарево. «Наверное, наши прорвали фронт», — радостно подумал он, и захотелось ему поделиться с кем-то своей догадкой, будто другие не слышат и не видят происходящего, но тут немец ударил его палкой по плечу, закричал:
— Вперьёд! Бистро!
Оказывается, колонна уже тронулась, а он замешкался, и Платон, увертываясь от очередного удара, заспешил вперед.
Не успела выйти за ворота последняя колонна, как один за другим заполыхали бараки жарким пламенем. Все поняли: возврата в лагерь не будет. А когда вышли на дорогу, ведущую к карьеру, кто-то обреченно сказал:
— Все, братцы… Хана нам: в карьер на расстрел ведут.
— Не может быть, — усомнился другой. — На расстрел весь лагерь не подняли бы, водили бы группами.
— А может, уже некогда группами водить?
— Не, не может быть, — не верилось другому. — Удирают, по всему видно.
— Если наши прижучат, думаешь, будут они с нами валандаться? Прихлопнут всех…
— И что же нам делать? — спросил Платон. — Ждать, как кроликам, своей участи?
— Поздно такой вопрос задаешь, — сердито отозвался первый. — Можно было бы неожиданно напасть на охрану, только это надо делать сразу, по сигналу. А кто такой сигнал подаст?
Платон молчал, про себя думал: «А делать что-то надо. Надо рисковать, дальше тянуть некуда…»
Дорога шла верхом над карьерным обрывом, ближайший к Платону конвойный остановился спиной к пропасти, смотрел на пленных — не отстал ли кто.
«Была не была!» — сказал себе Платон и, сбычив голову, ринулся на конвойного — ударил его головой в грудь, тот, раскинув руки, полетел с обрыва, Платон прыгнул вслед за ним. Упал на немца, быстро поднялся, зацепился ногой за ремень автомата, нагнулся, схватил его на ходу и, петляя, побежал между кучами щебня и камня. Вдогонку раздались выстрелы, пули засвистели у самой головы. От кучи к куче, от ямы к яме, на пределе сил своих бежал Платон, не оглядывался, чтобы не терять время. Наконец стрельба стала спадать, автоматная совсем прекратилась, и только из винтовки кто-то раз за разом прицельно палил по нему, и он всякий раз пригибал голову, словно пропускал мимо очередную пулю.
Услышав совсем близко лай собаки, Платон обреченно подумал: «Догоняют… Все…» — и упал, обессиленный, за каменную глыбу. Сердце молотом бухалось в груди, а в мозгу билась одна мысль: «Все… Конец…»
На всякий случай оглянулся — и увидел овчарку, которая волокла за собой длинный ременный поводок. Овчарка была одна, без охранника. Наверное, вырвалась случайно, а может, ее нарочно отпустили — пусть догонит и загрызет беглеца.
Впопыхах, забыв об оружии, кинулся Платон поднять камень поувесистей и половчее и только теперь, увидев, вспомнил об автомате, быстро направил его на собаку. А та — вот она уже, раскрыв в яростной злобе волчью пасть, изготовилась к прыжку. Платон нажал на спуск, собака взвыла, закрутилась на месте, вздымая серую пыль. Машинально вскинул Платон глаза наверх, на дорогу, там была какая-то суматоха, но за ним никто не гнался — наверное, было не до него. Тем не менее он подхватился и побежал дальше. Несколько выстрелов снова раздалось ему вдогонку, пули просвистели с завывом мимо.
В дальнем конце карьера, не останавливаясь, ловя широко раскрытым ртом воздух, Платон по-собачьи, на четвереньках, полез по каменистому склону наверх. Выбрался и, согнувшись в три погибели, кинулся в балку, заросшую колючим «перчиком» и кустами терновника, — в самом низу ее вилось, наподобие тропинки, пересохшее ложе ручья, — побежал по нему куда выведет, только бы подальше от лагеря, вперед, ближе к востоку.
Вскоре силы стали совсем покидать его, он уже не бежал, а еле волочил ноги, будто на них висели пудовые гири. Наконец не выдержал, упал плашмя, задышал тяжело, словно кузнечный мех — не хватало воздуха. Щекой, потом лбом прижался к холодной земле — вроде легче стало. Отдышался немного и снова подался вперед.
Неожиданно сквозь жуткую тишину до него донесся шум лязгающего металла и рокот мотора. «Немцы!..» — мелькнуло в голове, и Платон вильнул с тропинки в кусты, затаился. Машинный грохот нарастал, Платон машинально вдавил голову в землю, перестал дышать, боясь, что его услышат с дороги. Машина прогрохотала мимо, и Платон пополз наверх — посмотреть, что там делается. Выглянул из-под куста осторожно, увидел уходящий в сторону лагеря танк, окутанный клубами непроницаемой пыли. Чей танк — не понять. Оглянулся вправо — и увидел другой танк, который катил по полю, оставляя за собой такой же шлейф пыли. Хотел юркнуть Платон в кусты, но что-то остановило его — вроде не похож танк на немецкий: легкий, быстрый. И люди, облепившие его, не немцы… Наши! В гимнастерках, в пилотках! Наши! Бросил Платон автомат, вскочил, поднял руки вверх, закричал:
— Наши-и-и!
И в ту же минуту как вкопанный остановился танк перед ним и в черном шлеме военный, что стоял по грудь в открытом люке, прокричал:
— Эй, старик! Где тут лагерь военнопленных?
— А вон! — Платон показал в сторону горящего лагеря. — Его немцы подожгли, а всех пленных и заключенных угнали. Я убежал…
Но последних слов Платона уже никто не слышал, танк рванулся вперед, за ним вдогонку помчался третий, четвертый…
Платон смотрел на бегущие по полю, окутанные пылью танки и широко улыбался. И вдруг почувствовал, как стала кружиться голова, в глазах померкло, к горлу подступила тошнота, на лбу выступил пот, и Платон, медленно опустившись на сизую степную полынь, потерял сознание…