На всякий случай оглянулся — и увидел овчарку, которая волокла за собой длинный ременный поводок. Овчарка была одна, без охранника. Наверное, вырвалась случайно, а может, ее нарочно отпустили — пусть догонит и загрызет беглеца.
Впопыхах, забыв об оружии, кинулся Платон поднять камень поувесистей и половчее и только теперь, увидев, вспомнил об автомате, быстро направил его на собаку. А та — вот она уже, раскрыв в яростной злобе волчью пасть, изготовилась к прыжку. Платон нажал на спуск, собака взвыла, закрутилась на месте, вздымая серую пыль. Машинально вскинул Платон глаза наверх, на дорогу, там была какая-то суматоха, но за ним никто не гнался — наверное, было не до него. Тем не менее он подхватился и побежал дальше. Несколько выстрелов снова раздалось ему вдогонку, пули просвистели с завывом мимо.
В дальнем конце карьера, не останавливаясь, ловя широко раскрытым ртом воздух, Платон по-собачьи, на четвереньках, полез по каменистому склону наверх. Выбрался и, согнувшись в три погибели, кинулся в балку, заросшую колючим «перчиком» и кустами терновника, — в самом низу ее вилось, наподобие тропинки, пересохшее ложе ручья, — побежал по нему куда выведет, только бы подальше от лагеря, вперед, ближе к востоку.
Вскоре силы стали совсем покидать его, он уже не бежал, а еле волочил ноги, будто на них висели пудовые гири. Наконец не выдержал, упал плашмя, задышал тяжело, словно кузнечный мех — не хватало воздуха. Щекой, потом лбом прижался к холодной земле — вроде легче стало. Отдышался немного и снова подался вперед.
Неожиданно сквозь жуткую тишину до него донесся шум лязгающего металла и рокот мотора. «Немцы!..» — мелькнуло в голове, и Платон вильнул с тропинки в кусты, затаился. Машинный грохот нарастал, Платон машинально вдавил голову в землю, перестал дышать, боясь, что его услышат с дороги. Машина прогрохотала мимо, и Платон пополз наверх — посмотреть, что там делается. Выглянул из-под куста осторожно, увидел уходящий в сторону лагеря танк, окутанный клубами непроницаемой пыли. Чей танк — не понять. Оглянулся вправо — и увидел другой танк, который катил по полю, оставляя за собой такой же шлейф пыли. Хотел юркнуть Платон в кусты, но что-то остановило его — вроде не похож танк на немецкий: легкий, быстрый. И люди, облепившие его, не немцы… Наши! В гимнастерках, в пилотках! Наши! Бросил Платон автомат, вскочил, поднял руки вверх, закричал:
— Наши-и-и!
И в ту же минуту как вкопанный остановился танк перед ним и в черном шлеме военный, что стоял по грудь в открытом люке, прокричал:
— Эй, старик! Где тут лагерь военнопленных?
— А вон! — Платон показал в сторону горящего лагеря. — Его немцы подожгли, а всех пленных и заключенных угнали. Я убежал…
Но последних слов Платона уже никто не слышал, танк рванулся вперед, за ним вдогонку помчался третий, четвертый…
Платон смотрел на бегущие по полю, окутанные пылью танки и широко улыбался. И вдруг почувствовал, как стала кружиться голова, в глазах померкло, к горлу подступила тошнота, на лбу выступил пот, и Платон, медленно опустившись на сизую степную полынь, потерял сознание…
31
Домой Платон несся, ног не чуя, — только пыль из-под рваных ботинок. От Волновахи до Путиловки красноармейцы подвезли его на грузовике, а дальше — опять пешком. Пришел — дома радости нет конца! Мать плачет счастливыми слезами, обнимает Платона:
— Жив, жив! Сыночек ты мой многострадальный!.. Ну, теперь все наши страхи остались позади, снова наладится твоя жизнь. Да были бы ребятки живы — Федя, Витальчик, Петя — мой сыночек младшенький… Может, теперь объявятся?
Рада старушка: уцелели сыновья. Иван с другими мужиками в кучугурах отсиделся, уже работает в Ясиновке, железную дорогу налаживает. Бог дал, и Платон выжил — уж больно много слез она выплакала с тех пор, как его забрали…
Платон слушает ее, а сам себя к завтрашнему дню готовит — утром пойдет в Ясиновку. Первым делом достал партбилет, снял с него газетную обертку, бросил ее в железный угольный ящик у плиты, а билет отер ладонью, положил на комод. Потом принялся за бороду — скоблит щеки Ивановой бритвой, потрескивает застарелая щетина под тупым лезвием, будто электрические проводки замыкаются.. Платон и на оселке точил бритву, и на ремешке правил, однако мало помогало — тупая бритва, как старый топор, но с горем пополам побрился все-таки. Сам воды себе нагрел, вымылся основательно и за одежду взялся — китель вычистил, фуражку. Они, правда, изрядно потерлись, особенно форменная фуражка потеряла свой бравый вид — сплюснулась. Но Платон растеребил ее, изнутри подложил газету, скрученную жгутом, взбодрил тулью. Примерил перед зеркалом, остался доволен: «Ничего, сойдет…»