— Черт старый, тебе что, жить надоело? — кричал ему в лицо молодой, испачканный угольной пылью парень. — А если глухой как тетерев, так нечего по путям ходить. — И уже кому-то другому, вверх, махнул: — Давай!
Мимо Платона, шипя паром и вдавливая в насыпь шпалы, медленно прошел паровоз — тяжелый, сильный и прочный.
33
Два дня бесновался Платон, места себе не находил, на домашних бросался — бесили их попытки утешить его, успокоить.
— Да отстаньте вы от меня, ради бога! — кричал он в истерике. Он не мог понять, за что его исключили, не мог осознать своей вины. И считал, что с ним поступили несправедливо. «Выбросили, как старый балласт из-под шпал на обочину… Ненужный стал… Будто я не мог бы работать, как и раньше? Да я еще злее теперь делал бы свое дело! Не нужен… Только потому, что спас свою жизнь. А они, что они делали там? Какая между нами разница — что они там отсиделись, что я здесь? Так они же в безопасности были, а я каждый день рисковал, у меня все эти два года жизнь на волоске висела! И голодал, и били в лагере… И все это не в зачет? Нет, тут что-то не так…»
— Сыночек… Да ты подожди… Ну, не кричи, ну послушай меня, старую дуру, — подступалась к нему мать. — Ну не убивайся ты так. Может, все еще и образуется, разберутся там, где надо, увидят, что к чему, да и помилуют…
— За что меня миловать? Я преступник, что ли?! Я ведь себя ни вот настолечко не запятнал. А то, что ни одного фашиста не убил… Ну, не подвернулся такой случай! Виноват я?! — раздраженно кричал Платон.
— Я и говорю… Разберутся, ты подожди… Время все лечит, все на свои места ставит. И ты еще встанешь на свое место. Разберутся и покличут.
Мало-помалу утихомирился Платон, было в материнских словах что-то мудрое: потерпеть надо, пока разберутся… Должны разобраться. Кидаться такими, как он, тоже не больно разумно.
Успокоившись немного, Платон пошел к Ларионову насчет работы.
— Платон Павлович! — Ларионов радостно вскочил навстречу гостю, но тут же осекся и протянутую было руку для приветствия повернул к стулу. — Садитесь, пожалуйста. — И сам раньше Платона сел на свой стул, принялся перекладывать с места на место какие-то бумаги. Потом поднял глаза на Платона, сказал сухо: — Слушаю вас.
Увидев своего бывшего начальника, Ларионов поначалу растерялся — не знал, как вести себя, два чувства боролись в нем: привычка подчиняться Платону и торжество победы над ним, и он никак не мог решить, какому из этих чувств отдать предпочтение. Так эти два чувства и боролись в нем, пока он разговаривал с Платоном, и ни одно из них до конца так и не победило, хотя торжество все-таки вылезало наружу.
У Ларионова был вид старого интеллигента: холеное продолговатое лицо, тонкий длинный нос, и на носу очки в золотой оправе. Платону нравился в заместителе вот этот его внешний лоск — сам он простоват, среднего роста, толст, грубоват, сразу видно — из мужиков, но культурных людей уважал и где-то в душе немножко даже завидовал им. А Ларионов, по всем данным, был из хорошей породы, как легавая собака. И хотя в работе он бывал не всегда расторопен, Платон снисходительно прощал ему отдельные промахи, делая скидку на интеллигентность. «Тут вам помешала ваша деликатность», — говорил он ему мягко, стараясь не обидеть, не задеть тонких чувств Ларионова. К тому же Ларионов был старательным и исполнительным человеком, иногда его старательность походила на угодливость, но и тут Платон объяснял это чрезмерной воспитанностью…
— Да ты чего так-то? Испугался, что ли? Я ведь не прокаженный, — удивился Платон. — Мог бы и поздороваться…
— А я поздоровался с вами. Разве вы не слышали? — холодно возразил Ларионов.
— Слышал, — устало протянул Платон. — Выходит, куда конь с копытом, туда и рак с клешней?
— Я не рак, Платон Павлович! — обиделся Ларионов. — И… и давайте без этого… Без оскорблений.
— Извини, — глухо произнес Платон. Ларионов смолчал, и он продолжил: — Ты-то чего на меня волком смотришь? Ты ведь знаешь меня лучше других. А я каким был, таким и остался.
— Не знаю, — сказал Ларионов. — За это время много воды утекло.
— Ах вот как! — разочарованно протянул Платон.
— Ну а как же, Платон Павлович? Ведь вы почему-то не отправили семью со всеми да и сами почему-то до последнего тянули…
— И это тоже мне в вину? — удивился Платон. — Ну, теперь, выходит, ставь всякое лыко в строку — все сойдет? А ведь я действительно мог приказать тебе остаться до последнего эшелона, а сам уехать… — раздумчиво сказал Платон.