— Но почему-то не приказали? — с ехидцей спросил Ларионов.
— Опять намекаешь на предумышленность? А тебе не приходило в голову, что, может быть, жалея тебя и твою семью, может быть, любя или уважая твою молодость, твой ум, я не приказал тебе? Что я всегда был дураком. — брал на себя самое трудное, там, где можно было свалить на других, валил на себя. Всегда больше всего боялся, что мне кто-то бросит в лицо: «А сам?..»
Ларионов смутился, снял очки, принялся их протирать, сказал примирительно:
— Ну, что теперь об этом говорить?.. Война все перепутала, перемешала, вывернула наизнанку…
— Именно — наизнанку, — отрешенно согласился Платон, но тут же вдруг поднял голову, заговорил запальчиво: — Но при чем тут война? Война войной, а люди всегда должны оставаться людьми: добрыми, доверчивыми, понятливыми, участливыми. А если мы своим близким, своим единомышленникам перестанем верить — туго нам придется.
— Ничего, выстоим, — коротко сказал Ларионов каким-то не своим голосом, но тут же спохватился и мягко добавил: — Время сейчас суровое, иначе нельзя.
— Можно, — твердо отрезал Платон. — И нужно. Нужно верить людям, а так… Только одной волей, только одной силой, только властью немногого добьешься.
— Это вы уже в большую политику полезли, Платон Павлович, — со скукой в голосе проговорил Ларионов, давая понять, что их беседа слишком затянулась.
— А большое вырастает из малого…
— Давайте о деле, Платон Павлович. Вы ведь пришли по поводу работы? Мне Антон Петрович поручил это, и я подумал…
Он замялся, и Платон подбодрил его:
— Ну-ну? Говори.
— Не пошли бы вы составителем поездов в западный парк?
— Э-э нет! — запротестовал Платон. — Как я людям буду в глаза смотреть? Мне куда-нибудь где поменьше с людьми встречаться.
— Так люди везде.
— Куда-нибудь… где побезлюдней.
— Безлюдно только на разъезде. Но…
— А что «но»? Вот и давай.
— Дежурным на разъезд? — удивился Ларионов.
— А что? Пересижу там, пока с моим делом разберутся.
— Ну, смотрите, вольному — воля. Если что надо будет, заходите…
В ответ Платон кивнул и вышел, натянув пониже на глаза фуражку.
На другой же день он с детьми перебрался жить и работать на дальний разъезд номер семь, который в народе назывался Глухим полустанком.
34
Указ о демобилизации туринского возраста вышел только в начале сорок седьмого года.
Радость великая охватила парня, пожалуй не меньшая, чем в тот день, когда победные салюты расцветили небо над Берлином. «Домой! Домой!» — пела душа. И враз ушли куда-то тоска и грусть, и отступила прочь неизлечимая болезнь — ностальгия.
Домой! Скорее домой! Там, оттуда он, как от печки, начнет свою новую жизнь — там она прервалась, там он и свяжет ее оборванные концы.
Домой! Дома тепло, дома весело, дома сытно! Дома все хорошо — там ребята, девчата! В клубе — танцы! «Моя любовь не струйка дыма…» — напевал Гурин давнюю любимую мелодию, собирая и упаковывая в чемоданы книги, пачки чистой бумаги, газетные вырезки — собирался и дома заниматься комсомольской работой.
Командование в награду выдало ему радиоприемник и документ на него выписали — «за отличную службу». Гурин взял приемник охотно: музыки дома не хватало, а приемник, да к тому же с проигрывателем, — об этом можно только мечтать. Приедет домой, соберет друзей, поставит на диск «Брызги шампанского», «Цыгана», «Букет роз», «Аргентинское танго» (пластинками Гурин запасся) — весело отпразднуют встречу.
Настроение охватило какое-то приподнятое, будто хмельное, все вдруг стало выглядеть в другом, радужном свете. И Берлин уже не казался таким сырым и мрачным, как всегда, где-то в глубине души даже закрадывалась грусть от расставания — все-таки два года жизни отдал этому городу.
Ходят последние дни демобилизованные — им и сам черт не брат: обмундирование новенькое, награды надраены, — наконец-то и они победителями вернутся домой. Когда перед самой отправкой им стали выдавать подарки: отрезы разной материи, килограмм по пять сахара, крупы, муки, печеного хлеба буханок по десять — пятнадцать — воспротивились: «Куда нам это? Зачем? Не надо!» Гурин — ярый противник всякого «барахла», первым стал отказываться от подарка. Но замполит подполковник Кирьянов мягко посоветовал комсоргу Гурину:
— Бери, пригодится. Не на себе понесешь. — И всем остальным уже командирским тоном приказал: — Все взять с собой и погрузить в вагоны!