Гурин подошел поближе и остановился у входа. Сорванная с верхней петли дверь опасно перекосилась, преграждая дорогу вовнутрь. Разбитые окна зияли черными провалами, дальний угол был разворочен снарядом. По всему видно — время танцев еще не наступило…
Железными когтями вцепилась тоска в сердце, Гурин постоял с минуту перед зданием как перед покойником и медленно поплелся домой.
35
Воскресенье показалось ему самым длинным днем — тоска, скука. Алешка учился в Киеве в училище прикладного искусства, Танюшка работала в Ясиновке на станции и училась на курсах повышения квалификации.
Немногочисленные друзья его, кто уцелел после войны, тоже не сидели дома: одни учились, другие работали — кто в городе, кто на шахте, на руднике… А он?..
Помог случай. В райкоме, куда он пришел, чтобы встать на учет, встретился Гурин с редактором районной газеты Петренко. Тот узнал Гурина, спросил, где работает, и, поняв, что парень пока неприкаянный, предложил бодро:
— Пойдем в редакцию! Нам нужен человек — инструктор-литработник!
— Да какой я инструктор? — застеснялся Гурин.
— Название должности такое. Будешь писать заметки, зарисовки. Ты же писал, я помню, даже фельетон про клубного сторожа написал! А? «Наш корр.»! Помнится, ты мечтал стать журналистом. Или раздумал?
— Да нет, хотел бы… Но…
— Вот и пойдем, никаких «но». — Петренко был худой, в чем душа только держалась, корчился от многочисленных ран и болей — и в животе, и в легких, но бодрости и энергии излучал столько, что ее в избытке хватило бы на троих здоровых мужиков. — Пойдем ко второму секретарю, доложимся. — И он потащил Гурина за собой. — Петр Николаевич, кадру себе поймал!
Секретарь улыбнулся, встал навстречу, поздоровался, усадил их, стал расспрашивать у Гурина, где воевал, кем служил. Васька рассказал. Услышав, что он был и комсоргом батальона, и комсоргом районной военной комендатуры в Берлине, секретарь взглянул на редактора:
— Ну, Петренко! По-моему, он больше пользы принесет, если станет работать в райкоме комсомола? У нас ведь там кадры сам знаешь какие…
— Петр Николаевич, — развел руками Петренко. — Парень всю жизнь мечтал о журналистике. Я ведь его знаю еще с довоенной поры, он писал заметки. Такая перспектива перед ним открывается, а вы…
— «Перспектива»… — сказал немножко с иронией секретарь.
— А что! — обиделся Петренко. — Районка — это трамплин…
— Да я разве что говорю, — заулыбался секретарь и обратился к Гурину: — Сам-то как, к чему больше душа лежит?
— К газете, — признался Гурин, взглянув доверчиво на редактора.
— Ну, Петренко!.. — погрозил редактору секретарь, а потом сказал решительно: — Ладно, забирай. Желаю успеха.
Редакция вместе с типографией теснилась в приземистом, покривившемся от времени домике. Собственно, редакционных в нем было всего две комнатенки: в одной сидели редактор и ответственный секретарь, в другой — корректор.
Привел Петренко Гурина в редакцию и еще с порога объявил весело:
— Принимайте нового сотрудника!
Гурин смущенно улыбался, как-то еще не верилось, что все это делается всерьез. Он ведь даже в качестве автора переступал порог редакции с трепетным волнением, входил сюда как входят в священный храм, а тут вдруг — сотрудник редакции, да еще в таком звании: инструктор-литработник!
Навстречу ему поднялся секретарь — грузный пожилой дядька, взглянул на Гурина и развел радостно руки в стороны, будто давнего друга встретил:
— О! Так это же наш старый автор! Заметки нам из своей школы поставлял, помните?
Гурин же узнал Когана с трудом — постарел, поседел, только большие брови были по-прежнему черным-черны, будто накрашены, да глаза так же, как и прежде, светились доброй улыбкой.
— Здравствуйте, Наум Михайлович, — сказал Гурин обрадованно: он помнил, как Коган правил его заметки, делал из десяти страниц одну, и Васька удивлялся тогда его умению быстро схватить и выжать из длинного текста главное.
Корректором в редакции работала незнакомая Гурину полная миловидная женщина, но и она встретила новичка приветливо. И стало на душе у Гурина светло и благостно, и мир сразу преобразился, и солнце будто веселее заиграло, и люди вокруг подобрели, и сам он будто крылья обрел. Прибежал домой радостный, матери продуктовые карточки отдал, сообщил торжественно: