— Я экзамены не сдам…
— Чепуха! Во-первых, для фронтовиков льготы, во-вторых, подштудируешь учебники, и, в-третьих, дадим тебе хорошую рекомендацию. Ну? Отсылай документы, и немедленно!
Послушался Гурин неугомонного Петренко, послал документы, потом поехал сдавать экзамены — и, к удивлению своему, сдал! Да еще не хуже, а лучше многих и многих!
И он уехал учиться.
Дома стал бывать редко, только на каникулы приезжал, да и то не всякий раз — на билет денег не хватало. И вообще на жизнь: стипендия студенческая известно какая. Поэтому на время каникул он поступал на работу — то рабочим на фабрику, то воспитателем в пионерский лагерь. О Платоне вспоминал редко, а виделся с ним и того реже. Раза два как-то встретил его в поселке случайно, разговора не получилось: Платон только плакал да ругался и, стыдясь своих слез, уходил прочь.
Из материных писем и рассказов узнавал какие-то отрывочные эпизоды его жизни: Женя ушел в армию, Клара вышла замуж, Платон остался один. В поселке последнее время совсем не показывался. Будто рассердился на всех: на детей, на родню и, похоже, даже на весь мир… «А за што?» — недоуменно спрашивала мать.
В один из своих приездов — это было, кажется, на какой-то круглый юбилей матери — Гурин решил собрать всю родню: дядьев, теток, двоюродных. Попросил Федора — у того уже был «Москвич», дали как инвалиду войны, — чтобы тот съездил на разъезд к отцу, привез его. Съездил, привез, после рассказывал Гурину:
— Еле уломал. Ни в какую не хотел ехать. Мне, говорит, стыдно…
Из машины Платон вылезал медленно: совсем постарел, осунулся, слинял. Поздоровался с Гуриным за руку, а потом не выдержал, бросился ему на шею и расплакался, как ребенок. Василий уговаривал его как мог, а тот только шмыгал носом и не мог никак успокоиться.
— Обидно, — твердил он одно слово, — обидно… Ну за что? Разве я… Обидно…
Тетка Груня, сестра Платонова, решительная такая, закричала на Платона, как на ребенка:
— Чего нюни распустил? Хуже бабы стал! Обидели его! Сам виноват, надо хлопотать. А ты обиделся, схоронился на разъезде и ждешь, что тебе все принесут на блюдечке. Дужа гордый ты, вот и получил. Война ишо шла, разруха, до тебя тут было? Других забот полон рот, а ты ждал, думал, что ты такая важная птица!
Платон смотрел на сестру заплаканными глазами, пытался что-то сказать, но та сыпала словами, и он только качал головой в такт ее словам. Потом обернулся к Гурину:
— Ну, видел? И тут я виноват…
— Тетя Груня, не надо так, — попросил Василий ее. — Вы очень обидно говорите.
— Так правда же! — не унималась та. И снова Платону: — Перестань плакать, не порть праздник!
— Я могу и совсем уйти, — сказал Платон.
— Ну во! Видали? — хлопнула Груня руками себя по бедрам и ушла к Анне на кухню.
Платон постепенно успокоился, за столом участвовал в общих разговорах и даже пытался шутить.
Это была последняя встреча Гурина с Платоном, после которой они расстались на долгие годы. После этого Гурина самого жизнь вдруг взяла в оборот и стала испытывать не прочность: работа в одном месте, в другом. Взлеты, падения, снова взлет… Женитьба — одна, другая… Переезды из города в город… Словом, жизнь как жизнь — засосала, затянула, завертела. На родину ездил все реже — друзей там не осталось, дядья и тетки постарели, двоюродные братья тоже, да и сам он уже давно не тот — побелел, как лунь, отяжелел. Связь держалась пока что лишь с самыми близкими — матерью, братом, сестрой. С другими, даже с Платоном, все оборвалось. Поначалу он, правда, посылал ему к праздникам поздравительные открытки, а потом и это прекратил: устал. А может, обиделся: Платон ни разу ему не ответил.
Как живет теперь Платон и жив ли — Гурин не знал. Слышал, что разъезд тот давно уже ликвидировали — проложили параллельную линию, что Платона отправили на пенсию, но он все равно с полустанка не ушел, живет там один, бирюком.
Живет… Может, и живет, а может, уже и нет…
37
С годами Гурин понял, что у человеческой жизни на все свое время, своя пора, которую ни перегнать, ни подтолкнуть, ни обойти никому не дано. Сначала — розовая пора открытий и познаний, потом счастливая пора любви, пора творения и действий, а потом наступает пора усталости, пора раздумий, оглядок назад и тоски по прошлому…
По крайней мере по себе Гурин чувствовал, что он прошел через большинство этих циклов и приблизился к последним. Все чаще и чаще он удивлялся, как быстро прошли годы. А они действительно сначала шли, потом летели, а теперь уже стали мелькать, как километровые столбы из окна скорого поезда. Все чаще ныло сердце по ушедшему, все чаще одолевала тоска по юности, все неодолимей тянуло в родные края, туда, где когда-то все начиналось, тянуло к истокам, к детству, будто он сможет оттуда начать все сызнова…