А так хотелось бы начать! Теперь бы он распорядился своей судьбой совершенно иначе, по крайней мере многое отбросил бы и гораздо бережнее относился бы ко времени. Можно и надо было жить энергичнее, время спрессовать до плотности «черной дыры» — вот тогда он оставил бы след после себя. А так — вроде и упрекнуть себя не в чем, но и гордиться особо нечем — заурядная обыкновенность. И взрыва, конечно, уже не будет, как бы он себя ни подстегивал, — время ушло. А жаль…
И он перебирал год за годом, искал, где, когда упустил он это время. И не находил. Мысль невольно перескакивала на других. Для сравнения чаще всего вспоминал Платона, кумира своего детства, пытался разобраться в его судьбе: где она сломалась, где его корабль дал течь — ведь такой махиной был этот Платон, крепкий, убежденный, уверенный. И вдруг…
Тянет Гурина на родину, хочется походить по теплой земле босиком, встретиться с детством, грызет надежда, что именно там найдет он ответ на свои раздумья. Да и мать давно не видел…
Собрался, поехал.
Мать удивилась его неожиданному приезду, а еще больше удивилась белой голове его, усталому лицу, потускневшим глазам.
— Что с тобой, сыночек? — спросила она озабоченно.
— Годы, мама, годы, — сказал он как можно проще.
— Годы, верно, — согласилась она. — Меня вот тоже годы пригинают к земле… — И пошутила: — Но ты же моложе меня, не поддавайся.
— Стараюсь…
Вечером разговорились с матерью о родственниках — кто где, как живет, что нового. Почти обо всех у нее было что сказать, знала какие-то подробности, но всякий раз оговаривалась, что слышала это от людей. И пояснила:
— Ко мне уже давно никто не ходит, сама я — тоже почти никуда со двора не отлучаюсь, боюсь: ноги слабые да и голова никуда. Тут вот пошла как-то в магазин, обратно шла, голова закружилась — да и упала. Очнулась — лежу на дороге. Как, почему — не помню. Теперь соседей прошу купить хлеба, а больше Таню эксплуатирую. Она на неделю принесет мне продуктов — ото тем и живу. В субботу жду, выглядаю… Харчей принесет, ну заодно и новости какие расскажет. Да и то… Я совсем глухая стала: что расслышу, а что и не пойму, переспросишь раз-другой, а она сердится. Так я стараюсь не переспрашивать. Что поймаю, то и мое. А может, что и не так. Людей избегаю — стыдно мне такой старой на люди показываться…
— Чего ж тут стыдиться? Старость, разве это позор?
— Старость-то не позор, да и радости мало в ней. Тут вот как-то приехал Миколай Сбежнев на мотоцикле. «Теть, на свадьбу приходите, Иру замуж выдаем». Это уже другую, которая из близнецов… То старшая, так ту давно выдали, уже дите бегает, а это — младшие пошли в ход. Не, кажу ему, я уже для таких делов не годюсь. А и правда: ну, что я там буду делать? Слепая, глухая, кто рядом — недовижу, что говорят — недослышу. Ну? И сиди, как пугало. Самой противно. Не, не буду портить людям настроение.
— А дядя Платон как? — нетерпеливо спросил Гурин.
— Ой, Платон!.. То ж тоже боль моя… Как он там — ни слуху ни духу. Года три уже не видались. То приходил изредка, а теперь совсем пропал, нету. Может, уже и помер… Так кто-нибудь позвестил бы. Я кого увижу — говорю: сходили б, проведали, узнали, как он там… Сама б сходила — не дойду. Никому до него нет дела — у всех свои заботы. Кларка обдетилась по самую голову и работает еще. Виталий — ты знаешь какой… Женя уехал куда-то в Сибирь, Федор без ноги и работает. Таню свою просила сходить — тоже некогда… А он же совсем один там, на своем блочке… — Мать помолчала, взглянула на сына: — А ты надолго? Может, выбрал бы денек да смотался, проведал бы дядю? Ты же дружил с ним…
— Дружил, — сказал Гурин. — Да он сам какой-то странный, я даже хотел обидеться на него.
— За что?
— Да как же… Я каждый праздник посылаю ему открытки, письма. А он хотя бы один раз ответил! Будто неграмотный. Да и неграмотные просят других написать… Бросил, не стал посылать ему.
— Не надо так! — мать осуждающе взглянула на сына. — У него, может, и карандаша нет, чем написать. Он же как на выселках, на этом своем блочке.
— Но там же бывают люди? Там же, кажется, и переезд через дорогу.
— Да его уже давно закрыли: поездов стало — один за другим! Вот многие переезды и позакрывали — пореже сделали. А ты не обижайся на Платона. Бывало, как придет, так и похвастается: «Одна, говорит, радость: Василь твой не забывает. Присылает открытки. Как получу — так плачу. Свои, родные не пришлют, а этот — чужой, племянник, а не забывает». Так что ты не обижайся на него, пиши… А если бы проведал — совсем бы доброе дело сделал.