1 июня 1905 года саморегистрирующие инструменты были остановлены, после 19 месяцев непрерывной работы. Вик один наблюдал за их работой и делал это с такой тщательностью и точностью, оценить которые невозможно. В этот день был праздник, и потому не велось никакой работы. Вечером я собрал всех наших эскимосских друзей и одарил их пустыми консервными банками. Банок было несколько сотен, и я собрал их всех в огромную кучу на одном из пригорков, я расставил кругом кольцом всех женщин и объявил им, что, когда сосчитаю до трех, они могут бежать со всех ног и загребать себе сколько влезет. Мужья стали за своими женами и вот: раз, два, три — все бросились вперед, растопырив обе руки, как лопаты. Женщины загребали коробки, кидая их назад между ног, ведь юбки их не стесняли, — а мужчины хватали, что к ним летело, и каждый собирал свое. Смех и оживление, крик и шум, банки катились, мужчины прыгали — и от кучи осталось одно воспоминание!
В тот же вечер сюда пришло одно семейство, состоявшее из мужа, жены и троих сыновей. Старший из них был юношей лет 25. У него с детства были парализованы ноги, и родители возили его за собой на тюленьей шкуре. Так они делали все эти долгие годы. Калека был красивый мальчик, стройный и высокий, с длинными, черными как смоль волосами. Он был с татуировкой на носу — единственный татуированный мужчина, виденный мною. Его, надо сказать, высоко чтили как ангекока — шамана. У нас было много лишних саней, и я отдал одни этим людям, чтобы им легче было возить больного. Они неописуемо обрадовались, а сам молодой человек просто не знал, как ему выразить нам свою благодарность. Он подарил мне самое дорогое, что у него было, видимый знак своего достоинства, как шамана. Это был венец и головная повязка из оленьего меха. Я остался страшно доволен этим подарком, так как он явился ценным вкладом в мою этнографическую коллекцию.
Навья была снова приглашена к нам швеей. Она приходила после завтрака, оставалась до вечера и кормилась на судне. Ее маленький сын, Нанурло, приходил вместе с ней. Она сидела в каюте, и здесь Вик постоянно составлял ей компанию, занимаясь занесением магнитных наблюдений в главную книгу. Несмотря на свои 50 лет, Навья была непоседлива и весела, как девочка, всегда поднимала шум и гам и неутомимо болтала. У нее на теле водились вши — очень большая редкость, потому что у других эскимосов они были обычно только в голове. Постоянным развлечением Навьи было засовывать руку за пазуху, вытаскивать оттуда вшу и показывать ее Вику, который, однако, ничуть не ценил такого внимания со стороны своей гостьи. Когда однажды его позвали на палубу и он вернулся через несколько минут, оказалось, что Навья, вооружившись пером, измазала всю страницу его главной книги, украшенную стройными рядами цифр. Эскимоска была чрезвычайно горда своим произведением, однако была награждена целым градом посыпавшейся на нее брани. На Навью невозможно было долго сердиться, и Вик скоро простил ее. Она была удивительно хорошей швеей и из всех моих прекрасных мехов нашила мне одежды. Из медвежьей шкуры сделала штаны, а из отборных оленьих мехов анораки. За каждую новую вещь она получала тот или иной предмет. В высокой цене была у нее, как и вообще у всех дам, наша эмалированная посуда, а также фарфоровая и глиняная. У себя дома в хижинах эскимоски часами вылизывали и полировали эти предметы хозяйственного обихода.
Маленькие мальчики, как и в прошлом году, опять занимали места на льду и удили мелкую треску. Я иногда заходил туда к ним, посмотреть на них, и нередко не мог удержаться, чтобы не попросить дать и мне удочку и не попытать самому счастья. Им казалось это чрезвычайно интересным и смешным. Они не могли себе представить, чтобы взрослый человек сам, по своей доброй воле, занимался ужением мелкой трески.
2 июня мы начали разбирать вариационный дом. Эту работу выполняли Линд с Хансеном, и с помощью эскимосов дело у них шло быстро.
При моем отъезде из Германской морской обсерватории профессор Неймайер дал мне фотографию, которую я обещал оставить где-нибудь возможно ближе к магнитному полюсу. Во время своего санного путешествия к полюсу весной 1904 года я брал с собою эту фотографию, но тогда не нашел удобного места, чтобы оставить ее. Эскимосы при первой же возможности расхитили бы все, что мы закопали бы, если бы мы как-нибудь отметили это место. Поэтому я-решил закопать фотографию на том месте, где была произведена наша главная работа — под вариационным домом. Теперь, когда дом был снесен, и эскимосы достаточно порылись на месте, где он стоял, я, воспользовавшись случаем, когда никого из них не было, закопал фотографию там. На оборотной стороне я написал: „С глубокой благодарностью и в знак почтительной памяти оставляю я эту фотографию на полуострове Неймайера. Экспедиция „Йоа“, 7 августа 1905 года. Руаль Амундсен”. Фотография была положена в плоскую жестяную коробку и закрыта под цементированной каменной подставкой, на которой стоял регистрирующий инструмент. Сверху был насыпан песок. Длинный земляной холм по форме бывшего дома отметит то место, где в течение 19 месяцев стояли саморегистрирующие инструменты экспедиции „Йоа”. Если на это место приедет какая-нибудь будущая экспедиция и захочет поставить свои инструменты как раз на то же место, где их ставили и мы, то эта коробка будет служить ей путеводителем.