Он привязал своих собак поперек саней, а я привязал Силлу к самым саням, так что ей невозможно было бежать, не отбивая себе задних ног. Йоа была накинута петля на шею. Это две самых противных собаки, подумал я, и если они не смогут тащить, то будут стоять и все остальные. Но я ошибся. Я преспокойно лежал и смотрел на солнце через инструмент, поставленный на ящике рядом с санями, как вдруг сани сорвались с места, ударив сильно по ящику и инструменту, так что те полетели в снег в разные стороны. Собаки услышали выстрел, которого я не слышал, и, несмотря на все усилия Силлы и Йоа удержать сани на месте, понеслись прямо к Ристведту по его следу. Но мне удалось опередить их на этот раз и перевернуть сани. Я думаю, что этому искусству научил меня торосистый лед. Во всяком случае это произошло быстро, и сани остановились. У собак Ристведта, которым приходилось тащить сани поперек, сама собой прошла охота бежать сломя голову. Затем я пошел обратно, поднял инструмент и сделал очень хорошее определение широты. Инструмент упал в такой мягкий снег, что нисколько не пострадал. Произведя определение широты, я поехал к Ристведту. Он застрелил большого морского зайца в 2 1/2 метра длины и в 2 метра в окружности у передних ласт. Эго была целая гора мяса. Небольшие выступы льда были расположены так удачно, что Ристведту удалось подойти к тюленям на выстрел; он выбрал себе одного из трех молодцов, лежавших вокруг отверстия во льду, прицелился в голову и попал. Чрезвычайно важно сразу же убить тюленя наповал. Он должен от первого же выстрела остаться на месте, так как в противном случае его гладкое тело в предсмертных судорогах само собою соскользнет в отверстие во льду, и он будет безнадежно потерян для охотника. Ристведт выстрелил тогда, когда тюлень поднял голову. Она с треском шлепнулась об лед, и все мускулы расслабли сразу же. Ристведт подбежал, чтобы всадить в тюленя гарпун с ремнем, который мы взяли с собой на всякий случай. Но для большей верности мой спутник предпочел еще раз выстрелить тюленю в голову в упор. Его испугала величина тюленя. Если бы Ристведт всадил в него гарпун, то не исключена была возможность, что тюлень очнется на минуту и воспользуется этой минутой, чтобы исчезнуть в проруби с гарпуном и линем, а, может быть, и с самим Ристведтом, если тот будет пытаться задержать тюленя. Прорубь была достаточно велика для этого — около 2 метров в поперечнике и с покатым спуском — "катушкой" — с одной стороны, где тюлени вылезают на лед. Когда раздался выстрел, то Ристведту показалось, что два других тюленя исчезли в один и тот же момент. Однако, наверное, прошел некоторый промежуток времени, потому что в отверстие мог пролезть сразу только один из этих двух огромных приятелей.
9 мая. Когда на другое утро мы двинулись в путь, нам в лицо дул свежий северный ветер. Было очень холодно, так холодно, что не могло быть и речи о том, чтобы присаживаться на сани, даже закутавшись в мех, кроме тех немногих мгновений, когда мы смотрели на карту. Не могу сказать наверное, была ли температура -30°, как мы предполагали. Возможно, что нас избаловала теплая погода предшествовавших дней.
Нам нужно было попасть в нанесенный на карту Рэ глубокий узкий залив, врезающийся в берег к северу от северного берега бухты Альберта-Эдуарда. Мы хотели проехать через этот залив, так как я полагал, что по другую его сторону должна быть не особенно далеко вода. Коллинсон нанес там на карту бухту. Проехав часа полтора, мы прямо по курсу увидели берег. Мы быстро приближались к нему, так как собаки только теперь избавились несколько от своей „пищевой перегрузки“. Они наелись изрядно, и нам пришлось прибегнуть к кнуту, как к мере воздействия, чтобы в начале заставить их бежать со сколько-нибудь приличной скоростью. Они не могли понять, почему это нужно покидать место, где так много пищи. Точно также рассуждал бы и эскимос, и это было вполне естественно. Но за нашим сознательным стремлением вперед стояла культура. Эту мысль полезно было всегда иметь в виду. Ведь по временам положительно чувствовалась необходимость убеждать самих себя в том, что мы культурные люди: образ моего спутника, который я видел перед собой, образ спутника, который тот видел перед собой, наш способ ведения хозяйства и утварь, все жирное, замазанное, пропитанное керосином и облепленное оленьими волосами и клоками меха, все это могло и действительно заставить усомниться в этом. От разговоров о погоде, ветре, охоте, то есть о пище, о собаках и спальных мешках и ни о чем другом получалось иногда впечатление, что мы и на самом деле такие, какими выглядим. А то, что мы к тому же при этом чувствовали себя великолепно и нам казалось, что мы никогда еще в жизни не ели с таким аппетитом и не спали так крепко; что действительно только солнечный свет, тепло и пища являются единственно необходимым в жизни, заставляло иной раз задумываться над тем, как же тогда обстоит дело со стремлением человечества вперед? Но тут опять вспоминаются следы ног двух усталых людей, узенькие полосы, оставляемые полозьями саней на девственном снегу и на не попранной еще никем земле, санные следы, которые начинаются у нашей палатки, но завтра поведут опять дальше через сверкающие просторы. Это создавало картину стремления вперед. "Брать жизнь такой, какая она есть" считается добродетелью. Да, конечно, до известной степени это добродетель, но она сама собой разумеется. Ею отличаются эскимосы, есть она и у собак. Но люди, в чьих-сердцах не написано слово „вперед!“ не многим выше их!