Лейтенант с увлечением занимался Манни, и я просто поражался его терпению. Я все еще слышу:
"А-б будет аб, б-а будет ба, б-а будет аббаба!"
После полугодовой усердной работы они все еще сидели на этом аббаба! Но и теперь еще Манни спотыкался на этом трудном слове. Мне кажется, впрочем, что я за последнее время приметил у Манни желание остаться здесь с эскимосами. С одной стороны мне не хотелось отпускать его, но с другой я не хотел также и увозить мальчика против его воли. Я спросил его однажды, не хочет ли он вернуться снова к эскимосам, и Манни ответил — да. На другой день я посетил одного эскимоса по имени Манитчьа, на редкость способного человека, и спросил его, не хочет ли он взять к себе Манни. Манитчьа очень обрадовался. У него был только один ребенок — девочка и таким прибавлением к семейству, как Манни, нельзя было пренебрегать. В тот же день Манни покинул „Йоа“, снабженный платьем, табаком, спичками, мылом, 2 ружьями и патронами. Он скакал и прыгал от радости. Но у меня на этот счет было свое мнение. Нашего славного Манни ожидала теперь совсем иная жизнь чем у нас. Работа с утра до вечера, а, может быть, и недостаток пищи, когда он будет возвращаться голодный домой! Первое, что сделали его новые родители, это остригли ему густые великолепные волосы. Просто жаль было посмотреть на него после этого. На следующий день он ушел с эскимосами на запад охотиться на тюленя. Через три недели он вернулся и навестил нас. Он привез мне связку птиц. Манни уже сильно похудел, и в его веселых глазах появилось какое-то грустное выражение. Аппетит у него был просто жуткий, он поедал все, что мы ставили перед ним. Окончив еду он обошел каждого из нас и попрощался. Я видел по выражению его лица, чего он хочет, но все же хотел, чтобы он сам пришел и попросил взять его обратно к нам. Через две недели он снова пришел. И на этот раз принес с собой большую связку птиц. Вид у него теперь был совсем жалкий. Он осунулся, побледнел и похудел, поэтому я сразу же сказал ему:
— Хочешь снова вернуться к нам на судно?
Его улыбку радости и благодарности, которой он ответил мне, нельзя забыть; и таким образом наша заблудшая овца снова вернулась к нам. Мы все так полюбили Манни, что были довольны, когда он снова очутился у нас на „Йоа“. Да, в тот день улыбался даже ненавистник эскимосов — Линдстрем.
Манитчьа был несколько удивлен, узнав, что Манни снова стал „каблуна“, но не чинил нам никаких препятствий.
Единственный способ, каким можно было сохранить нашу оленину, заключался в ее сушке. Я поручал эскимосским женщинам вынуть кости из большей части оленьих окороков и развесить их. Нам очень пригодилось сушеное мясо.
Весна наступила здесь значительно раньше, чем на Земле короля Уильяма. Уже 20 мая прилетели все перелетные птицы. С тюленями здесь была какая-то странная история: от самцов так отвратительно воняло, что даже собаки не хотели есть их мяса. Это, по-видимому, стояло в связи со временем спаривания; но хотя эти тюлени были того же вида (нерпа), что и тюлени у Земли короля Уильяма, однако, мы не замечали у тех такого запаха.
В конце мая мы с лейтенантом перешли на берег, так как каюта должна была краситься. Эта малярная работа была первой работой Линдстрема в качестве "человека на все руки", и он хорошо с ней справился. Бовэ принял от него кухню. Было очень приятно спать на берегу и просыпаться на чудном воздухе под прекраснейшее пение птиц. Июнь начался с прохладной погоды. Максимальный термометр 1 числа показывал -1,5°. Собаки были теперь не нужны, и я подарил их Стену. Я оставил себе только одну Силлу и ее маленького сынка Уле. Никодемуса я обещал привезти в Сан-Франциско, поэтому он тоже остался у нас.
После того как стаял слой снега на льду вдоль берега, быстро стал таять и сам лед. Он образовался исключительно из пресной воды реки Мэкензи, смешанной с большим количеством ила, и поэтому таял он быстро. Вскоре он сделался совсем пористый, и по нему уже трудно было ходить.
Самое лучшее время года теперь миновало. Появились комары. 28-го вечером их принесло сюда штормом с юго-востока. День ото дня становилось все хуже, и если бы у нас не было с собой марли, которую можно было употреблять в качестве сетки от комаров, то мы вряд ли пережили бы это мученье.
30 июня я перевез на судно все магнитные инструменты. На том месте, на котором стоял штатив, я поставил деревянную дощечку с надписью "Йоа" 05—06.
В тот же вечер закончились также метеорологические наблюдения.
2 июля был сильный ветер с юга при температуре 16° тепла. Мы выбрались из льдов и подошли к "Бонанца". Это старое разбитое судно, так часто оказывавшее нам помощь, продолжало помогать и теперь. Когда полынья стала расширяться, мы пришвартовались к корме "Бонанцы", где нас не беспокоил дрейфующий лед, подходящий и уходящий при каждом приливе и отливе. С полной нагрузкой мы сидели теперь на 7 футов носом и на 8 футов кормой. Главная масса сплошного льда все время дрейфовала то туда, то сюда и по временам угрожала направиться к берегу около нас. Но к счастью этого не случилось. По другую сторону льдов мы видели большое пространство открытой воды. Но пока не показались китобои, нам нечего было там делать. Если они не пройдут, то мы и подавно! В эти дни проходило в обе стороны очень много эскимосов. И, наконец, 10 июля вечером мы увидели трех китобоев, на чистой воде по ту сторону льдов. Еще неизвестно было, удастся ли нам пройти. Но один из них продолжал идти на восток и на следующее утро в 5 часов очутился около нас в береговой полынье.