1
Камышовые крыши казачьих хат еле проглядывают среди буйного бело–розового цветения садов. Спряталась среди них станица Старо — Минская, и если б не золоченые кресты на синих куполах белой церкви, можно было бы принять всю станицу за огромный фруктовый сад.
Через станицу идет широкая улица, заросшая по обочинам молодой травой. Вдоль тесовых заборов выстроились высокие тополя, чередуясь с белыми акациями.
На самом краю станицы, там, где переплетаются дороги, на большом кургане высится ветхий, заброшенный ветряк. Лиловые фиалки на изумрудном фоне травы делают курган по–весеннему нарядным, а старый ветряк- еще более сиротливым и заброшенным.
Апрельский вечер. Уже зажглись в небе одинокие звезды, в густых малинниках ревкомовского сада звонко защелкал соловей.
У ветряка слышатся молодые голоса.
— Мне пора, Тимка. Уже смеркается.
— Еще немного, Наталка. Хочешь, спою твою любимую песню? Слушай:
Солнце низенько, вечер близенько,
Выйди до мэнэ, мое серденько…
— Хорошо ты поешь, Тимка!
— А ты поцелуй меня за это.
— Спой еще… тогда.
— А почему не сейчас?
Послышался звонкий смех. Его приглушил звук по целуя. И опять девичий голос нежно просил:
— Проводи меня, Тимка, уже совсем темно… Я бандитов боюсь.
— Не бойся, моя ласточка. Со мной тебя ни один бандит не обидит.
— Слово такое знаешь?
— Не шуткуй… Я всурьез говорю.
— Тимка, а правда, что твой батько и брат в банде есаула Гая?
— Это… кто ж тебе сказал?
— Вчера у колодезя Мотька рыжая встретилась: «С Тимкой, говорит, гуляешь, а у него вся родня в плавнях».
— Мотька? А ты верь ей больше!.. Мой батько убит, а брат со Шкуро ушел… Сам не знаю, где он. И что я людям зробил? Целый день верчусь, как чертяка, чтобы мать да братневу жену с дитем кормить…
— Не сердись, Тимка, мало ли что люди брешут. Моя батько тоже убит. Хороший у меня батько был, жаль мне его… А на рыжую Мотьку ты заглядываешься…
— Вовсе нет, откуда ты взяла?
— Вся станица знает, гулял с ней, потом бросил. Она теперь злится на меня, глаза выцарапать готова.
— Нужна она мне!
— Значит, была нужна… Меня разлюбишь… я тоже… не нужна буду.
— Зачем плачешь Наталка?
— И вовсе не плачу… очень нужно!
— Нет, плачешь. Зачем? Ведь я ее не любил и гулял–то с нею всего два вечера… Наталка!
— И слушать не хочу… Не замай меня! Не хочешь проводить, сама пойду, а ты ступай к своей рыжей.
— Наталка!..
— Отстань… Я все знаю.
— Наталка, вот честное слово, я люблю тебя, а не Мотьку. Ну, хочешь, я при ней тебе это скажу?
— Очень нужно! Пойдем, уже ночь.
— Давай сперва споем… ту, что вчера, помнишь… про васильки.
— Сам ты василек. И почему только тебя Тимкой назвали… Ты ж василек — потому глаза у тебя голубые, голубые, почти синие.
— А у тебя черные… как бархат. А сама на цыганку похожа.
— Вот уж неправда. Это учительница выдумала, а ты и рад дразниться.
— Я не дразнюсь.
— Да… знаю! Вот у тебя оспины на носу и около губ, я же не дразнюсь… И ростом ты ниже меня.
— Не ниже.
— Нет, ниже.
— Нет, не ниже. Я еще вырасту.
— Где уж!
— Вырасту, вот увидишь.
— Пусти, скаженный, задушишь!
— А ты поцелуй.
…Этим вечером ревкомовский кучер Панас Качка шел от кума немного навеселе. Проходя мимо старого ветряка, он остановился и долго слушал льющуюся над засыпающей станицей песню. Панас кивал лохматой головой в такт песне. Потом вытер рукавом чекменя мокрые от слез глаза и растроганно пробормотал: — Добре… Эх, добре спивают! И вот ведь скажи, — хлопец из себя не видный, а голос–то какой…
2
Бледнеют звезды. За плавнями начинает пылать заря. Проснулась степь. Аспидные копчики и серые шулики первыми закружились над окутанной туманом землей.
Вдоль степной речки стрелой промчалась пара чирков. Сонно выплеснулся из воды золотистый сазан и ушел на илистое дно. Болотная птица настороженно выплывает на середину спрятанных в камышах озер. Пестро–зеленые лягушки концертом встречают наступающий день.
По мягкой дороге, что вьется вдоль речки, рыжие, белолобые быки тащут телегу. Заложив руки за чубатую голову, спит в телеге, на охапке сена, молодой казачонок. Дорога свернула влево и пошла по–над глубокой поросшей терном балкой, а речка закрутилась петлей и пропала за вишняками небольшого хутора.
Из балки быстро поднялись трое в черкесках, с винтовками в руках. Передний, седоусый казак крикнул:
— Э-эй! Это ты, Тимка?